XVIII
Эти россказни не были лишены оснований, но их действие на меня имело обратный эффект: я еще больше привязывался к Мариэтте, несмотря на то что с достаточной трезвостью отвечал себе на вопрос: заслуживает ли она этого. Я был уязвлен в своем самолюбии, и у меня возникла необъяснимая потребность противостоять мнению всех этих глупцов, которые жалели меня и при этом не скрывали своего презрения.
— Каково! Ты представляешь, — воскликнул я, рассказав своей любовнице о сплетнях на ее счет, — представляешь, какие идиоты!
— Они ненавидят меня… — ответила она. — А за что? Что я им сделала?
Я пожал плечами.
— Нет, — сказал я убежденно, — это они хотят запугать прежде всего меня. «Патронше» все станет известно.
— О! Ей уже известно!
— Ну и ладно!
— Конечно, — продолжала Мариэтта. — Ей они тоже хотят зла, — и добавила: — Бедная женщина!
А так как я вовсе не казался огорченным, она упрекнула меня:
— Клод!.. Это же ведь твоя мать!
— Да… да…
— Она не заслуживает этого.
В глубине души я одобрял Мариэтту и был признателен ей за высказанные ею чувства, но это продлилось недолго.
— Знаешь, — заявил я ей как-то вечером, — патронша к этому привыкнет. Нам не нужно по такому поводу беспокоиться… И потом, сейчас уже слишком поздно что-либо скрывать, разве не так?
— И все-таки!
— Подумаешь!
— Но ты никогда не говорил с ней обо мне?
— Нет.
— А она?
— Она?.. Теперь очень редко! Не осмеливается… она остерегается.
— А если она заговорит с тобой, что ты будешь делать?
Я рассмеялся.
— Не смейся, — возмутилась Мариэтта. — Я хочу знать. Что бы ты сделал, если бы твоя мать заговорила с тобой обо мне?.. Если бы она потребовала, чтобы ты прекратил со мной встречаться? Она непременно потребует этого когда-нибудь… Ты об этом подумал?
— О, это уж мое дело.
— А все-таки?
— Это мое дело, — четко повторил я, решив прекратить излишние объяснения. — Надевай свою шляпу, — властным голосом приказал я. — Надевай пальто, шляпу и пошли… пошли со мной.
— И куда мы пойдем?
— Увидишь.
На вечерней улице, где меня впервые могли увидеть в компании Мариэтты, тут и там сверкали огни. По зеленым и красноватым огням я узнавал лавку аптекаря, а чуть ниже, возле моста, слева, по тусклому свету, растекающемуся по мостовой, — табачную лавку, мимо которой мы должны были пройти… Уличные фонари, мигая от зимнего холодного ветра, неровно освещали спящие фасады и гасли почти на три четверти в дрожании вспышек и бликов. По тротуару дерзко стучали мои каблуки.
— Куда мы идем? — спросила Мариэтта.
— Пошли… пошли!
Она спешила, как могла, боясь узнать о каком-то моем намерении, с которым готовилась бороться изо всех сил. Я это чувствовал. Я заранее предвидел это и потому не стал отвечать ей, а пошел еще быстрее.
— Осторожно! Слушай, — прошептала Мариэтта. — Что с тобой?
— Да ничего…
— Это глупо.
Наконец мы дошли до той самой пресловутой лавки, которая распространяла на все близлежащие дома довольно неприятный свет.
Мариэтта остановилась.
— Ну, — сказал я ей, — пошли! — и взял ее за руку.
— Смотри, — сказала она, пытаясь высвободить руку, — здесь полно народу.
— Подумаешь!
— Клод, пойдем по другой улице… Все эти люди из лавки сейчас увидят нас и потом будут рассказывать все, что им вздумается… Ты потерял голову!
— Что ты говоришь?
— Я говорю, что хочу свернуть, — заявила Мариэтта. — Хочу пойти по другой улице. Что ты делаешь, что это тебе дает? Я не пойду с тобой.
Она отбивалась и пыталась оттолкнуть меня, но я держал ее крепко.
— Что?.. Что?.. — прорычал я. — Ты еще будешь мне сопротивляться?
Дверь лавочки распахнулась, и из нее вывалились пять или шесть молодых людей, которые, столпившись вокруг нас, стали меня и Мариэтту рассматривать.
— Да ведь это же сын хозяйки «Белой лошади»! — сказал один из них, узнав меня. — Добрый вечер!
— Добрый вечер!
— Вернемся, — тихо сказала Мариэтта. — Твоя мать завтра узнает об этом, и все будет кончено. Она устроит скандал.
— Оставь ее в покое! — ответил я.
— О! — возмутилась Мариэтта. — Тебе мало, что нас встретили вместе? Чего тебе еще надо?
Так вот переругиваясь, мы миновали мост и оказались на Вокзальной площади, напротив «Кафе де Колон», где грубо намалеванные афиши извещали, что вечером состоится концерт. Это кафе, самое большое в городе и самое посещаемое, несколько раз в неделю предлагало своим посетителям разного рода развлечения, и я был уверен, что, показавшись с Мариэттой в подобном заведении, сразу привлеку к нам внимание.
«Вот, — думал я, увлекаемый пришедшим мне в голову нелепым намерением, — мы спокойно откроем дверь… сядем… закажем выпить…»
Эта мысль привела меня в восхищение, и мне так не терпелось ее поскорее осуществить, что я буквально втолкнул внутрь Мариэтту, таща за руку, увлекая за собой.
— Нет… Нет… — упиралась она. — Ты не заставишь меня войти. Это безумие! Потом ты будешь в этом раскаиваться.
— Я?
— А то кто же?
Этот нелепый спор выводил меня из себя, и чем больше Мариэтта упиралась, тем больше я настаивал на своем, желая убедить ее.
В конце концов к нам подошли привлеченные шумом любопытные.
— Послушай, — произнесла Мариэтта, — оставь меня!
— Стыдно вам должно быть, — сказал кто-то, — так грубо обращаться с женщиной на улице!
Я повернулся к этому незваному моралисту, чьи черты были едва различимы, и спросил:
— Кто вы такой, чтобы еще давать мне советы? Я вас не знаю.
— Эй! Эй! — заэйкали вокруг меня какие-то остановившиеся рядом типы. — Подлюга!
— Клод! — простонала Мариэтта… — Бога ради! Пошли отсюда подальше… Пошли скорее!
— Да никогда в жизни! — воскликнул я. — С какой стати я буду их слушать? Еще чего! Я такой-то и такой-то. Вот моя фамилия… А эта женщина — моя любовница… Учтите, я не собираюсь лгать.
— Да он же пьян! — сказал позади меня толстый мужчина, который вроде бы был приятелем моей матери. — Послушайте! Уведите его домой, Мариэтта, будьте благоразумны… Попробуйте его успокоить.
— Месье! — возразил я, наступая на него. — Кто вам позволил? Это я-то пьяный? Я вовсе не пьяный, слышите?
