XX
На другой день сплетни возобновились с новой силой, и я лишний раз осознал, какую совершил глупость, когда увидел «патроншу», не скрывающую того, что ей все известно. Что могли ей рассказать? Я этого так никогда и не узнал, но ее холодность по отношению ко мне была настолько явной, что я ждал взрыва и по возможности старался подготовиться к нему. Однако за весь день мать так и не обнаружила ни малейшего желания как-то объясниться. Я видел по ней, что она недовольна, что она сдерживается, и это отнюдь не помогало мне обрести уверенность в себе, а только раздражало, прибавляя решительности. Как бы я стал защищаться? Наверное, никак. А с другой стороны, как я буду держать себя с Мариэттой, когда она узнает, насколько нелепо я вел себя накануне в «Кафе де Колон»? Замешательство и растерянность выдадут меня… И не было ни одного воспоминания, вплоть до образа этой Леа, которое бы не было мне тягостно и не наполняло бы мета неизъяснимым чувством стыда.
Раздираемый противоречивыми чувствами, боясь сознаться в своей отвратительной глупости, я дал себе зарок не видеться несколько дней с Мариэттой и с наступлением вечера сдержал слово. Я остался ночевать в гостинице и постарался сделать так, чтобы моя мать это заметила. На другой день с утра меня уже видели за работой. Какая перемена!
«Патронша» имела возможность это отметить, но вместо того чтобы выразить удовлетворение, еще больше рассердилась и обошлась со мной так сурово, что я почувствовал себя пристыженным.
«Она сдастся, — все же решил я про себя, подсчитывая свои шансы добиться своего. — Она не сможет долго сопротивляться».
Я ждал, когда наконец она устроит мне сцену, чтобы, изменив тактику, воспользоваться ее гневом и, запасшись выдержкой, добиться ее прощения… Однако задача эта была не из легких, а кроме того, наладив отношения с ней, я рисковал потерять Мариэтту… От которой, кстати, не было никаких известий… Вошла ли она во вкус нашей невольной игры? Вполне возможно… хотя, зная ее характер, можно было без труда догадаться, что долго она не выдержит. Единственное, что я мог предположить, так это то, что она сначала возненавидит меня, потом, поразмыслив, попытается снова вернуть меня, чтобы забрать надо мной еще большую власть. Был ли у меня выбор? Я допускал, что есть основания сердиться на меня, при условии, что она не будет заходить слишком далеко. Эти причины уже казались мне менее серьезными, чем вначале, а чем больше я думал о них, тем больше мне хотелось, чтобы моя любовница не придавала им излишнего значения, а может быть, и совсем не замечала бы… Тут я говорил, что Мариэтта не обратит внимания на мое отсутствие и будет жалеть, что меня нет рядом. Сможет ли она обойтись без меня? Я был слишком уверен в обратном, чтобы остановиться на этом предположении. Нет, нет, не может быть и речи о том, чтобы Мариэтта кем-нибудь меня заменила. Такая привычка друг к другу, которая связывала нас, не меняется за несколько дней… Разве возможно такое? И я готов был биться об заклад, что даже если у Мариэтты кто-нибудь и появится, он долго не смог бы удержаться рядом с ней. Ну кто еще был бы в состоянии доставить ей те горькие наслаждения, которые мы извлекали из нашего долгого общения? Сама мысль о моем возможном одиночестве казалась мне столь нелепой, что я был уверен: моя любовница должна испытывать нечто похожее. Я приписывал ей свои собственные чувства. На ее месте, посчитав дни, что мы не виделись, я удивился бы и расстроился, обнаружив, что прошло уже так много времени. Возможно ли, что я чуть ли не в свое удовольствие прожил это время без нее и даже привык к этому? Это выходило за рамки здравого смысла. Зачем же вести себя так глупо? С какой целью?
Однако, чтобы встретиться вновь с Мариэттой, я ждал, когда моя мать пустится со мной в объяснения, которых, по всей вероятности, она никак не сможет избежать, но мало-помалу из-за ее сдержанности я становился все более агрессивным, и мне стоило много сил, чтобы не сорваться… Дело в том, что, не имея никаких сведений о моей любовнице, я был обеспокоен ее молчанием и иногда спрашивал себя, как она выносит мое внешнее безразличие. Не оттолкнул ли я ее совсем от себя? Бедная девушка! Теперь я жалел ее. Я представлял себе, что она ждет меня, как прежде, не решаясь написать мне только из страха, как бы кто-нибудь не перехватил письмо. А может быть, она уже написала мне… Как это может быть? Конечно, написала! Эта мысль сначала озадачила меня, а потом позволила ощутить какое-то смутное удовлетворение, так как раз я допускал, что Мариэтта отправила мне письмо, не все еще было потеряно… Как я не подумал об этом раньше? Но тогда, значит, мелькнуло у меня в голове, мать непременно прочитала это письмо. Так вот почему она молчит!
Я больше не сомневался… Вот почему, вместо того чтобы развязать одну из тех ссор, в которые она всегда привносила столько ярости, «патронша» ждала теперь своего часа и не обращала на меня никакого внимания, словно меня вообще не существовало… Мне казалось, что я ловко веду игру, а на самом деле меня из нее исключили… меня считают за пустое место… Это значит, что Мариэтта должна была играть против «патронши» и защищаться… Еще чего! Я внезапно увидел, какой я подвергаюсь опасности, и, отбросив прочь все хитрости, тут же отправился к Мариэтте, чтобы подготовиться к назревавшим событиям.
XXI
— Скажите на милость! — произнесла Мариэтта, увидев меня. — Это ты?
Она собиралась уходить, и я в первый момент подумал, что все уже кончено, так как, вместо того чтобы остаться в моих объятиях, она отстранилась и сказала:
— Нет, Клод… Оставь меня! Что тебе от меня нужно?
— Нужно, чтобы ты не уходила, — тут же ответил я.
Она покачала головой.
— Послушай, — снова начал я, — прости меня… Но то, что было, то прошло… Я был не прав.
— Вот тебе раз!
— Да, поскольку я признаю свои ошибки, ты сними свою шляпу… Ты не хочешь? — И я нежно обнял ее за талию. — Мариэтта, — сказал я, прижимая ее к себе, — любимая моя… Ты ведь сейчас никуда не пойдешь, правда же? Ведь не пойдешь? Посмотри на меня… Будь милой… Видишь? Я вернулся первым.
— Да, — просто произнесла Мариэтта.
Она бросила свою шляпку на стул и, не отвечая на мое желание, машинально подалась вперед, закрыв глаза.
— Иди ко мне, — прошептал я, целуя ее. — Если бы ты знала, как я хочу тебя! Как я нуждаюсь в тебе… Обещаю тебе, что никогда… нет, никогда… никогда больше… любимая моя! Я так люблю… это… да… твои поцелуи! Это так прекрасно! Это…
Мы надолго замерли так: я — сжимая ее изо всех сил, а она — пассивно поддаваясь моим объятиям, потом мы отстранились друг от друга, но для того, чтобы почти сразу же оказаться в постели, восхищенные, зачарованные…
Своими красивыми крепкими руками, обнимавшими и в упоении прижимавшими меня к своему животу, к своим длинным ногам, к своей обнаженной груди, Мариэтта вновь забрала меня себе. Наши тела, как две руки, счастливые оттого, что они чувствуют друг друга, узнают друг друга, узнавали друг друга, чувствовали себя соединенными, двигались в едином движении и дрожали одновременно в едином экстазе. Сколько страсти после такой глупой разлуки!.. Что это было за пиршество! Из окна, на котором мы даже не задернули шторы, яркий день, клонившийся к сумеркам, освещал комнату с гладкими стенами, со сверкающей и такой знакомой мебелью, с неподвижным зеркалом… Я видел отблеск дня повсюду. Он проливался на круглое плечо Мариэтты матовым светом, который ваял ее, делал похожей на какой-то поздний осенний фрукт, созревавший на дереве и кажущийся прозрачным… Это и в самом деле был фрукт, это плечо… и еще один — эта тяжелая грудь с твердым торчащим кончиком. Мои губы с похвальным аппетитом впивались в нее, мои зубы покусывали ее… удивительные фрукты, мне хотелось разорвать их, проглотить, подобно дурно воспитанному ребенку-сладкоежке, который с животным удовольствием вгрызается в целый апельсин.
