Кем еще я был в тот момент?.. И какое еще удовольствие, кроме физического, подталкивало меня? Мариэтта сама дарила, подносила навстречу моим желаниям свое крепкое разгоряченное тело… Мои пальцы скользили по нему, угадывая и воссоздавая его формы. Они сладострастно нажимали на него, погружались в него, блаженствуя…
— О! Сейчас… скажи! Сейчас… сейчас.
— Мариэтта!
— Ты! — молила она.
И все вокруг опрокинулось в странную пропасть, где белый день стал синим, мебель, сияние проникающего снаружи света, разбросанные одеяла, кровать, пустой взгляд моей любовницы кружились поочередно, словно проходя сквозь мои органы чувств, и распадались на сотни ослепительных образов.
Было всего лишь два часа дня, когда я встретился с Мариэттой, а мы еще лежали в постели, когда туманный зимний полумрак вдруг уступил место вечеру, который очертил окно еле видимой тенью. Лежа рядом, мы молча смотрели, как наступает ночь, оцепенение овладело нашими конечностями. Мы не могли ими пошевелить… С улицы, которая отделяла нас от мира, только что зажженный фонарь отбрасывал свой желтый подрагивающий свет на потолок. Этот свет, хотя и очень слабый, поначалу нас ослепил, потом он все рос и рос по мере того, как приближалась ночь, и, приютившись в глубине черного покоя, стал для нас чем-то вроде живого присутствия. Глаза наши были прикованы к нему, мы не видели ничего, кроме него, его мерцание убаюкивало нас, исходившая от него желтизна и мягкость были такими живыми, что они долго держали нас во власти своих чар.
Между тем я говорил себе, что мое отсутствие не может остаться в гостинице незамеченным, тем более как раз наступило такое время, когда экспресс из Тулузы обычно привозил новых постояльцев. Я говорил себе, что «патронша» спросит обо мне, пошлет кого-нибудь за мной в мою комнату… Мне это было абсолютно безразлично. В тот момент единственной реальностью было для меня ощущение того, что я лежу рядом с Мариэттой, и больше мне ничего не хотелось… Где мне могло быть лучше, чем в этой постели, пока на улице сновали прохожие, машины, пока звонок в соседней бакалее звенел всякий раз, когда открывалась дверь, пока лаяли собаки? Нигде во всем мире, и даже ни в какой другой постели я не испытал бы ни более полного счастья, чем то, в котором я купался, ни более глубокого покоя. Этот покой, когда я его сравнивал с моими метаниями в предыдущие дни, выглядел как моя победа над ними, и Мариэтта, которая, должно быть, воспринимала его так же, как и я, вся отдавалась его теплой неге.
Между тем Мариэтта, лежа с открытыми глазами, думала о чем-то своем, и несколько раз ее рука нащупывала мою руку и сжимала ее так нежно, что это меня растрогало. Время от времени она, приподнявшись на локте, протягивала мне губы, и мы целовались, можно сказать, помимо наших тел, не двигаясь и соприкасаясь только губами. Потом она тяжело припадала ко мне и застывала, а я вдыхал горячий запах воздуха, выдавленный из постели ее движением.
Так мы пролежали до самого ужина, разомлевшие от навалившейся усталости, изможденные ею, разбитые, недвижимые… Зачем вставать? Ради каких таких дел? Я, понятно, не собирался возвращаться к «патронше»… Однако Мариэтта внезапно очнулась и соскользнула с кровати.
— Клод, — спросила она меня, — ты не голоден?
— А-а-а-а-а!
— Ты, правда, не хочешь есть?
— Нет, — ответил я, протирая глаза, — передай мне лучше сигареты. А что ты делаешь?
— Зажигаю лампу, — ответила Мариэтта.
— А, да… А шторы?
— И в самом деле.
Мариэтта задернула шторы, и я, глядя, как она ходит по комнате, не без удовольствия закурил, сидя среди наполовину уже сползших на пол простыней, разбросанных как попало одеял и измятых подушек.
XXII
Смогу ли я достоверно описать этот вечер и обед, который приготовила Мариэтта, пока я лежал в постели, раз я забыл упомянуть о том, что все происходящее было как бы за пределами моего сознания и казалось мне бессвязным? Когда я вспоминаю об этом сейчас, мне кажется, что я должен был встревожиться, попытаться понять причину этого. Так нет же. Хотя я видел, как Мариэтта снует туда-сюда, как она растапливает печку, одевается с рассеянным видом, я был занят другим и как бы лишен первичных мыслительных способностей. Нечто вроде оцепенения навалилось на меня, овладело мной, и хотя я реально видел, что делает Мариэтта, я при этом как бы отсутствовал… Я не отдавал себе в этом отчета, и когда моя любовница спустилась купить хлеба, вина, бутылку рома и ветчины, я заметил, что она выходила, только тогда, когда она вернулась.
— Ну вот, — сказала она, — вставай, будем ужинать.
— Иду, иду!
— Клод!
Не отвечая, я машинально накинул пальто и сел за стол. Я был в шлепанцах на босу ногу, и в рубашке — под этим тяжелым, болтающимся на мне одеянием. Лампа без абажура неприятно светила прямо в глаза. Мне было холодно. Нет, мне было жарко, а все вокруг временами казалось каким-то странным. Как бы это лучше выразить? Например, какой-нибудь предмет, который, как я потом вспоминал, всегда находился на одном и том же месте, внезапно стал восприниматься мною так, словно я вижу его в первый раз. Я пристально смотрел на него и не узнавал. Потом то же самое повторялось с другим предметом и так далее, причем мне не удавалось ни связать вместе всю эту мебель, все эти безделушки, настенные часы, фотографии, ни обнаружить в них что-то знакомое. Да и Мариэтта, когда я вглядывался в ее лицо, тоже удивляла меня. Ее черты и вообще все ее лицо казались мне почти незнакомыми, и мне приходилось сдерживаться, чтобы не выдать своего удивления и страха.
— О чем ты сейчас думаешь? — спросила она.
— Ни о чем… Так, просто…
— Ты совсем не ешь.
Она опустила коптящий фитиль керосиновой лампы, наполнила мой стакан.
— Выпей хотя бы, — сказала она.
Мне показалось, что у вина вкус земли и опавших листьев.
— Интересно, — произнес я. — Что это за вино?
— Обычное.
— У него какой-то запах… какой-то деревенский аромат, — объяснил я.
— Ты находишь?
И она была права, так как, отпив еще один глоток, я ощутил не запах земли, а скорее запах дыма. Дыма?.. Может быть, это потому, что Мариэтта опустила передо мной фитиль лампы, у меня так слились воедино промелькнувшее ощущение и вкус вина? Я молча взял опять стакан, выпил его до дна.
— Ну и как? — спросила Мариэтта. — Вкус все тот же?
— Нет, — ответил я. — Совсем исчез… это было только ощущение.
На столе рядом с бутылкой лежали прямо на бумаге ломтиками нарезанная ветчина и паштет из рубленой свинины. Мариэтта положила себе на тарелку того и другого, снова наполнила мой стакан, и тут часы отбили десять слабых, сонных ударов.
— Уже, — сказал я вяло.
— Да. Десять часов. — И она добавила: —Ты должен возвращаться к себе сегодня?
