Лампьё не отвечал. Он покачал головой, и лицо его приняло озабоченное выражение.
— Вы ведь не думаете, что я сделала это намеренно? — торопливо повторяла Леонтина. Потом спросила: — Можно мне спуститься в подвал поискать ее?
— Сойди, — разрешил Лампьё.
Леонтина вынуждена была опереться на перекладины форточки, и когда снова выпрямилась, первым ее побуждением было — бежать! Но она понимала, что это бесполезно. И она толкнула дверь, которая заскрипела, как ей показалось, как-то странно. Потом закрыла дверь за собой и подошла к лестнице.
Свет, исходивший из подвала, освещал снизу предметы, находившиеся на ее пути, и часть стены. Длинные лучи, направленные, точно лучи прожектора, отражались от нее, оставляя в красноватом полусвете остальную часть лавки.
— Сюда! — позвал голос Лампьё.
Тень, резко закрывшая свет, заколебалась на стене.
— О! я знаю… я знаю… — с трудом выговорила Леонтина.
Она схватилась за веревку, поддерживаемую тяжелыми железными крюками, заменяющую перила, и спустилась.
— Добрый вечер! — сказала она.
— Добрый вечер! — ответил Лампьё.
Леонтина была тронута тоном, каким он произнес эти слова: в нем не было обычной грубости. Это ее взволновало.
— Я не хочу вам мешать, — сказала она смущенно.
— Да ты мне вовсе не мешаешь! — уверил ее Лампьё.
Он направился туда, где упала веревка с кусочком хлеба, и поднял их.
— Возьми, — сказал он, подавая их Леонтине, — они твои… Возьми их.
— Я не знаю, — заметила она, чтобы скрыть свое замешательство. — Здесь ничто не изменилось?
— Нет, ничто не изменилось, — сказал Лампьё.
Он посмотрел на Леонтину и продолжал:
— Скорее, пожалуй, ты изменилась… Ты этого не находишь?
— Я?
— Да, ты.
— Но в чем? — прошептала Леонтина. — Почему вы мне это говорите?
— Я это утверждаю, — заявил Лампьё, прислонясь спиной к стене подвала и пристально, многозначительно вглядываясь в Леонтину.
— А… а, — сказала она. — Вы находите?
— Конечно, — настаивал он. — Ты вернулась. А… для того, чтобы вернуться, ты должна была перестать бояться меня… как это было раньше.
— Я все еще боюсь, — призналась Леонтина.
Лампьё сдержанно рассмеялся.
— Я бы этого не сказал, — пробормотал он. И, меняя сразу тон и обращение, поспешно спросил: — Тебе не жарко?
Леонтина молчала.
— Что ж, — сказал Лампьё, — сними пальто: ты можешь простудиться, когда выйдешь на улицу. Я тебе советую снять пальто. Не хочешь?
Он подошел к Леонтине.
— Послушай, — сказал он, — у тебя достаточно времени. И потом, раз ты вернулась, нам надо поговорить… Не правда ли?
«Еще бы!» — подумала гостья.
Однако она сняла пальто и передала его Лампьё, который повесил его за дверью.
— Здесь, — указал он на дверь, — находится сарай. — И прибавил: — Сарай, в котором я иногда сплю, когда пекутся хлебы, а я чувствую усталость…
Леонтина, смущенная, слушала, как он говорит из-за двери, и вопросительно смотрела на толстые белые стены и свод подвала, чувствуя себя как бы в заточении. Было удушливо жарко. И сверху ничего нельзя было бы услышать… «Даже если бы я стала кричать, — подумала она, — это бы ни к чему не привело».
Безумная мысль пронизала ее мозг, и легкая дрожь пробежала по телу. Леонтина поняла, что она погибла.
— Что вы делаете там, за дверью? — спросила она, набравшись мужества.
— Я беру дрова, — ответил Лампьё.
Наступила тишина, прерываемая стуком поленьев, которые он ронял, собирая дрова в охапку. Лампьё толкнул дверь и пошел к печи, согнувшись под тяжестью дров. Потом с грохотом бросил их на пол.
— Их много уходит, — заметил Лампьё, показывая на печь. — День и ночь, без перерыва… можешь себе представить…
— Да… да… — пробормотала Леонтина. — Я понимаю.
— Пойди посмотри, — сказал Лампьё, подводя ее к сараю. — Такой кучи хватает на четыре дня.
Он показал ей дрова, груды которых, наваленные одна на другую, доходили до потолка.
— Так вот, — буркнул.
Запах леса, мха и древесных лишайников наполнял сарай…
— А это?.. — спросила Леонтина, увидев лежащее прямо на полу одеяло.
— Моя постель! — сообщил Лампьё.
Леонтина отшатнулась. Слова «моя постель» были произнесены с таким выражением, что ни одна женщина не могла бы ошибиться…
— Выйдем отсюда, — оказала Леонтина.
Они снова очутились лицом к лицу в пекарне, где стояла такая удушливая жара, что казалось, будто вводишь в огонь.
— Я уйду, — сказала Леонтина, чтобы стряхнуть овладевшее ею оцепенение.
Лампьё даже не поморщился. Он посмотрел на Леонтину таким сосредоточенный взглядом, что она испугалась.
— Я хотела бы взять свое пальто, — сказала она поспешно.
— А! Твое пальто!
— Дайте его мне.
— Погоди, — проворчал Лампьё. В нем явно происходила какая-то внутренняя борьба, все движения которой отражались на его лице.
— А… а… — бормотал он. — Твое пальто…
— Мне нужно уйти, — взмолилась Леонтина.
— Нет, — сказал Лампьё, — ты уйдешь после…
— После… чего?..
— Это мое предложение, — начал он, стараясь придать своим словам понятный смысл, — или требование: понимай, как хочешь… — У него вырвался сердитый жест. — Во всяком случае, подумай, прежде чем ответить… Тебе доставило удовольствие меня видеть?
— Пощадите! — умоляла Леонтина.
— Э! — заворчал Лампьё. — Оставь эти глупости!.. Какая пощада?.. Слышишь? Но с той ночи — помнишь? — я думал о страхе, который тебе внушаю, и мне неприятно, что ты меня боишься, потому что я не так зол, как кажется… Нет… нет… я не злой… совсем не злой… И тогда… я передумал всё это… один… в своей комнате… всегда один… даже в ресторанах… и я себе сказал… Э!.. ты видишь меня… и… что мне невыносимо заставлять тебя бояться. Это, однако, правда. Сущая правда. Ты мне не веришь?
Леонтина отшатнулась.
— Как! — удивился Лампьё. — Ты еще сомневаешься? Брось! В том, что я каюсь перед тобой, ты можешь быть уверена. Но ты не знаешь, как это случилось, что мне пришла в голову мысль быть с тобою ласковым, так, чтобы ты поняла это. Ты этого не можешь знать. И, однако, она меня не оставляла до утра… Слышишь? Сначала я был точно захвачен тобою… И на другой день мне пришла в голову эта мысль, которая сидит в ней до сих пор: мысль, что я понял, чем ты стала для меня… со всем этим…
