Но как ничтожно было все это по сравнению с той мукой, которую ему доставляло присутствие в его комнате этой девушки! Лампьё слишком ясно отдавал себе в этом отчет. Его самое большое желание было — прогнать ее… Если бы только он мог!
Леонтина одевалась, стоя у постели, а Лампьё казнил себя за свое вчерашнее поведение — за необъяснимый похотливый порыв, овладевший им. Теперь, когда он больше не находился под властью чувственности, он вовсе не желал Леонтину. Да и как мог он ее желать? Он не понимал. Какое нездоровое чувство толкнуло его к ней? Какое странное влечение? Теперь Лампьё ничего подобного не испытывал. Он думал только о том, как бы выйти поскорее из своей комнаты на улицу и там найти предлог — предоставить Леонтину ее собственной участи и больше с ней не встречаться.
Однако, очутившись на улице, они испытывали непреодолимую неловкость, и, несмотря на то что оба хотели бы расстаться, ни тот, ни другая не смели признаться в этом, потому что оба боялись этого разговора и вытекающих из него последствий. Вокруг них торопливо сновали прохожие. С шумом проезжали автобусы…
Что могли сказать друг другу Лампьё и Леонтина? Они старательно подыскивали необходимые фразы, но шум улицы, наползающий со всех сторон, мешал им заговорить. К тому же ночь еще не наступила. День, склонявшийся к закату, озарял фасады домов и узкие улицы тускнеющим светом. Этот свет тревожил и смущал Лампьё и Леонтину. В темноте они, вероятно, скорее нашли бы нужные слова. Но Лампьё боялся того впечатления, какое они могли произвести на Леонтину, и в вдобавок опасался, что потеряет самообладание перед этой девушкой, мыслей которой он не знал.
«Ничего, сейчас это пройдет», — подумал Лампьё, устало проводя рукой по лицу.
Леонтина спросила:
— Мы идем к Фуассу?
— Нет, — ответил Лампьё, — мы идем туда… — И он указал жестом направление, противоположное дороге к пивной.
Она машинально пошла за ним, не говоря ни слова; но спустя несколько мгновений прошептала:
— Дело в том, что мне бы нужно зайти к себе в гостиницу.
Лампьё не стал спорить.
— Ладно, ступай! — сказал он. — А далеко это?
— Не близко.
— Я провожу тебя, — сказал Лампьё и пошел с Леонтиной.
Она повернула налево и вскоре достигла Севастопольского бульвара, в домах которого уже зажигались огни.
В этот час улицы были запружены народом, и трамваи носились по рельсам, точно огненные стрелы. Полисмены по временам останавливали на перекрестках движение экипажей. Останавливались и прохожие, скопляясь в группы. Потом экипажи, один за другим, возобновляли свое непрерывное движение, а пешеходы переходили через поперечную улицу.
Ночь надвигалась. То тут, то там по бокам тротуаров можно было видеть сидящих на скамейках старых женщин, о которых никак нельзя было подумать, чтобы они могли торговать своими прелестями, — до такой степени они имели поблекший и отталкивающий вид. Другие старые женщины прогуливались вдоль лавок… Люди-сандвичи расхаживали с рекламами на спинах. Хлыщи с истасканными лицами бродили группами, и очень юные проститутки, с закатом вышедшие на улицу, сновали между прохожими, посылая им улыбки и молчаливые призывы. Лампьё взглянул на Леонтину.
— Далеко еще? — спросил он.
Леонтина не слышала его. Она шла вперед в толпе и не обращала на Лампьё никакого внимания. Ее нисколько не стесняло и не беспокоило то, что он идет за ней. Ей мнилось, что Лампьё не тот человек, который шагал сейчас рядом с ней, не в силах победить свою мрачную нерешительность. Она думала о другом Лампьё — о Лампьё-убийце — и боялась его. Его преступление держало Леонтину в своей власти, связывая ее и мешая ей поступать так, как она хотела. Оно давило на нее всей тяжестью, угнетало, наполняло страхом и тоской. Уйти от него ей казалось невозможным. Как уйти? Порвать с Лампьё она не могла. Она попыталась однажды это сделать, но — вернулась сама, позвала Лампьё и опять спустилась в подвал. Это случилось не далее как вчера. Она не забывала этого. И — точно для того, чтобы переполнить чашу — Лампьё овладел ею и затем отстранился от нее с оскорбительным презрением.
XI
Леонтина никак не могла вычеркнуть это из своей памяти. Она отлично сознавала, что дело было не в любви между ней и Лампьё, но в каком-то грубом похотливом желании, от которого ничто не могло ее спасти. Несчастная не питала в этом отношении никаких иллюзий. И тем не менее, даже без любви, если бы Лампьё признался ей в своих муках, то несомненно встретил бы сочувствие, потому что это было то самое страдание, которое привлекло ее к нему и заставило отдаться… Увы! Такова, какова она была — проститутка, — Леонтина прекрасно отдавала себе отчет во всем и никого не обвиняла. Таков общий закон, и нельзя было ему не подчиниться, как приходится ежедневно подчиняться многому неизбежному и грубому, чему каждый платит свою дань.
Так, погруженная в свои грустные размышления, Леонтина продолжала идти по тротуару, сопровождаемая Лампьё. Они не разговаривали. Шли рядом, ни на что не обращая внимания. Бульвары, по которым они проходили, были полны шумливой суеты.
— Боже милостивый! — пробормотал Лампьё.
Он остановился, колеблясь. И хотя Леонтина продолжала идти, не обращая на него внимания, он догнал ее, сам удивляясь, что не воспользовался этой возможностью избавиться от нее. «Что же это значит?» — спросил он себя. Он испытывал странное чувство оскорбленного самолюбия, униженный невниманием Леонтины. «Увидим! — утешал он себя. — Увидим… Не долго будет так продолжаться!»
В нем зрели враждебные, мрачные мысли, и Лампьё не старался их прогнать. Напротив того, они помогали ему найти дорогу к той цели, к которой стало влечь его с того момента, когда он проснулся у себя в комнате. И к какой цели! Лампьё еще не мог этого определить и не сознавал еще, что те угрожающие намерения, которые он таил против бедной девушки, зародились задолго до того дня. Действительно, Лампьё сделал бы ошибку, допустив, что его отвращение к Леонтине и тайная потребность причинять ей страдания начались с того дня, когда он осознал это: все время, начиная со дня убийства, он не выносил этой девушки и чувствовал к ней упорную ненависть. Может быть, эта ненависть и заставила его овладеть Леонтиной и унизить ее. Он мог не отдавать себе в этом отчета, но похотливое желание, которое пробуждала в нем Леонтина, объяснялось именно этим, и ничем другим. Ненависть к Леонтине породила это желание… Но он этого не понимал.
Впрочем, к чему было Лампьё понимать, откуда появилось у него вчера желание взять эту девушку?.. Его не удовлетворяли более успокоительные уверения, которые он сам себе внушал…
— Эй, послушайте! послушайте! — окликнула Леонтина погруженного в думы Лампьё.
Он остановился, удивленный, и спросил:
— Здесь?
— Да, здесь, — прошептала его спутница.
Лампьё увидел грязный вход, лестницу, перила, белый шар с написанным на нем черными буквами словом «Гостиница». Он увидел также Леонтину, которая смотрела на него и ждала, пока он примет какое-нибудь решение.
