Леонтина продолжала:
— Доказательство этому то, что я хотела убежать от вас.
— Что?!
— Уйти… да, — сказала она с усилием. — Куда — все равно… но уйти туда, где вас нет… Далеко… далеко… где я могла бы забыть о вас.
Лампьё вскочил.
— Ты! — вскричал он. — Ты хотела?.. — И, подойдя к Леонтине, сказал, побледнев: — Послушай, ты лжешь! Забыть нельзя, не рассказывай сказок… Нельзя этого забыть. Тебе пришла мысль уйти, чтобы я остался один, чтобы я беспокоился… чтобы искал тебя… Да!.. чтобы…
— Не мучьте меня!
— Ты меня мучаешь, — прохрипел Лампьё. — Ты! Ты только для того и пришла вчера вечером… Ты бросила веревочку… в подвал… потом позвала… и потом… ты нарочно упустила веревку, чтобы спуститься вниз. — Что же, станешь отрицать?..
Он наступал на Леонтину.
— Отвечай! — приказал он. — Не так оно было? Говори же!.. Я хочу знать!.. Хочу знать, кто толкнул тебя на это!.. Зачем ты вернулась?.. Чего ты от меня хочешь?
— Не подходите ближе! — предупредила Леонтина.
Лампьё сразу остановился.
Леонтина стояла перед ним, дрожа всем телом, опершись о спинку кровати, и глядела прямо ему в глаза, так пристально и напряженно, что он не выдержал ее взгляда.
— Уйдите, — сказала она. — Уходите прочь!.. Идите, идите… Вы видите сами, что вам надо уйти… что надо оставить меня одну… У меня больше сил нет. Вы стараетесь только мучить меня…
Она быстро закрыла лицо руками, и Лампьё замолчал. Его ненависть исчезла… Она сменилась оцепенением, Которое странным образом привело Лампьё к опасению, как бы Леонтина от него не убежала. Он все сделал для этого. За два-три часа до того он даже хотел бросить эту девушку и давал себе клятву больше с ней не встречаться. Но он решал, не спросясь ее. Он не представлял себе, что она могла питать то же самое желание, и это оскорбляло его мужскую гордость, было для него невыносимо тяжело…
Этого было достаточно, чтобы Лампьё, рассмотрев положение вещей в истинном свете, постарался найти из него выход. Ничего еще не было окончательно потеряно. Леонтина могла делать, что ей угодно. Раз Лампьё не ушел, преимущество было не на ее, а на его стороне. И действительно, Лампьё не уходил, а Леонтина не смела его выпроводить. Она отстранилась от него. Ждала. И Лампьё видел по ее бледности, что долго сопротивляться ему она не сможет.
— Ладно, — проворчал он, — раз ты не хочешь больше со мной знаться, я тебя оставлю.
Он надел фуражку и, направляясь к двери, сказал вполголоса:
— У нас обоих одна мысль: жить и дальше так, как я думал, невозможно.
Леонтина вздохнула.
— Ах, оставь эти штуки! — сказал Лампьё. — Не утруждай себя понапрасну. Попробовали — и не смогли… Таких, как мы, много.
— Зачем вы мне все это говорите? — спросила Леонтина.
Лампьё улыбнулся:
— Потому что…
И, показывая жестом на стены комнаты, посмотрел на нее таким странным взглядом, что она поверила его искренности — и дала себя поймать на этом.
— Одним словом, — заключил Лампьё, — каждый сам по себе. Не так ли?
В этот момент он действительно был искренен, так как чувствовал, что цеплялся за Леонтину не только потому, что она могла на него донести, но еще и потому, что испытывал своего рода наслаждение, вымещая на ней страдания, которые перенес. Никакого другого чувства в нем не было… Никакого сострадания. Лампьё это хорошо сознавал, и в этом была его сила…
Лампьё все еще не уходил, и у Леонтины не хватало духу его выгнать. Новые узы связывали их все теснее и теснее, притягивая друг к другу. Цепь сковала их. И может быть, в глубине души Леонтина ее благословляла, как будто эта цепь извлекла ее из бездны…
XIII
Странная жизнь началась для них после той сцены, которая чуть было не разлучила их… Леонтина жила у Лампьё. Вернее, она поджидала Лампьё, иногда до утра, в одной из контор рынка, куда он приходил за ней. Затем они уходили спать. По вечерам их можно было застать обедающими вместе на улице Сен-Дени. Затем Лампьё отправлялся на свою работу, а Леонтина проводила время до полуночи так же, как и всегда, после чего шла к Фуассу, куда приходил Лампьё и угощал ее вином.
Это не вызывало никаких разговоров, потому что было вполне естественно. Все знали, что Лампьё зарабатывает свой хлеб, как хороший работник. Поэтому, по общему мнению, он мог жить, как хотел. Но товарки Леонтины думали иначе. Их несколько удивляла эта связь, о которой они иногда говорили в отсутствие Леонтины, и они чуяли здесь какую-то тайну.
И действительно, всякому было ясно, что здесь крылась какая-то тайна, потому что трудно было представить себе более нелепый союз. Озабоченность Лампьё, его скучающий и угрюмый вид, осторожность, с которой относилась Леонтина к этому человеку, сразу бросались в глаза. И как бы они ни были пунктуальны в своих свиданиях, ни тот, ни другая, не ощущали при этом никакого восторга, не обнаруживали никакой радости. Сидя вместе за столом, они пили, не обмениваясь ни одним словом… Равнодушие друг к другу разделяло их больше, чем можно было себе представить… Что все это означало? Никто не понимал. То было явление необычное. Наконец, после того, как Лампьё подзывал гарсона и платил по счету, часто можно было заметить, что он уходил даже не попрощавшись с Леонтиной, а она оставалась на своем месте, молчаливая и неподвижная, точно погруженная в сон.
Мрачный сон, если это был сон… Но что подумали бы о Леонтине и о Лампьё, если бы их видели дома, когда они ложились спать? Они не произносили ни слова. Лампьё ложился первый. Несколько минут он следил взглядом за своей подругой, потом засыпал, и Леонтина, улегшись с ним рядом, тоже засыпала, разделяя с ним мрачный отдых, полный кошмаров.
Здесь они снова находили друг друга, в общей муке, которая ясно подчеркивала, что они обречены бегать от самих себя: из мира реального — в мир ужасов и непрерывной тоски. Во время сна их затемненное сознание как будто пыталось создать иллюзию взаимного понимания и взаимной поддержки. Леонтину это никогда не утомляло. Она проявляла неустанное усердие; она тратила усилия без расчета. И когда, просыпаясь, она видела, что ей приходится приниматься за повседневную свою работу, она иногда прижималась к Лампьё, обливаясь слезами…
Когда Лампьё, в свою очередь, просыпался, ему казалось, что перед его глазами принимают смутные очертания те неясные образы, которые со всех сторон окружали его во сне. Он их видел. Различал их. Затем все это бесследно исчезало, как по мановению волшебной палочки, и Лампьё видел себя рядом с Леонтиной, которая уже ни в чем более не могла ему помочь.
Эти пробуждения проводили их в глубокое изнеможение, которое все больше и больше возрастало, потому что чем больше старались они отвлечься от своих тягостных мыслей, тем мучительнее было возвращение к ним. Да и как могли они интересоваться чем-либо другим? На улице, в барах ничто не могло их отвлечь от этих мыслей. И если они, временами, пытались сторониться людей, которые — они чувствовали — наблюдали за ними, то попытки эти оказывались бесплодными… Они скоро убеждались, что это люди незначительные и безобидные. Что они могли заметить? Лампьё не тревожился. Их нескромности он инстинктивно противопоставлял суровость. Так же обстояло дело и с работой. Лампьё выполнял ее, можно сказать, почти безучастно, как заведенная машина, которая делает свое дело с механическим безразличием. В этом было его спасение. В своем подвале, у печи, он точно уходил от самого себя: его тело оставалось здесь, но дух витал в другом месте, где-то далеко — а может быть, и близко, даже тут же, в подвале, но занятый совсем другим делом.
