В такие моменты Лампьё забывал Леонтину. Она точно переставала существовать… Он только мгновениями вспоминал ее попутно, в связи с той или другой мыслью, но это уж не имело никакого значения. Единственно важным было для Лампьё то обстоятельство, что мысль о его преступлении не мучила, не преследовала его. Ему уже не раз приходилось делать усилие над своей памятью, чтобы вспомнить, что он, Лампьё, действительно совершил это преступление. Временами ему казалось, что он находится во власти ужасного заблуждения — и он переставал что бы то ни было понимать. Но вот ему приходила на память та или иная подробность, и Лампьё узнавал, по отзвуку своей совести, что эта деталь действительно имела место, и она отчетливо вставала перед его глазами.
Это побуждало его припоминать все новые и новые подробности, чтобы постепенно восстановить всю картину совершенного им убийства. Но это его расстраивало. Он старался понять, что толкнуло его на преступление. Ему стоило огромных усилий уяснить себе это — и все же определенного ответа он не находил. Деньги? Или любовь к риску? Скорее всего, и то, и другое… А может быть, и еще что-то, что было в самой натуре Лампьё — тот темный садистский инстинкт, который побуждал его мучить Леонтину.
Леонтина не отдавала себе в этом отчета. Ей казалось, что Лампьё проявляет грубость и бесчувственность только потому, что совершил преступление, и этого было для нее достаточно, чтобы его оправдать. Сколько раз она представляла себе это убийство и ставила себя на место Лампьё, чтобы ближе подойти к его страданию и разделить его с ним! Леонтина испытывала потребность жертвы, которая не оставляла ее ни на минуту и приносила ей большое утешение. Она точно переродилась, стала другой женщиной. И ничто не могло отклонить ее от этого пути. Так, когда у Фуасса она облокачивалась на стол после ухода Лампьё, она не чувствовала никакой обиды, что он ушел, не сказав ни слова, — напротив, она мысленно следила за ним с кроткой и покорной нежностью. Она его как бы провожала. Она желала ему покоя и, если бы это понадобилось, была готова пожертвовать для этого собственным покоем.
Но тот покой, который могла бы дать ему Леонтина, был так ничтожен, что никого не мог бы утолить. Можно ли было назвать покоем то состояние тоски и отчаяния, в котором она находилась сама? Леонтина вставала, выходила из погребка… Она была не только далека от того, чтобы упрекать Лампьё за то, что он вызвал в ней эти чувства, но, напротив, в глубине души была ему за них благодарна. Они, по крайней мере, дали ей возможность найти цель, обрести смысл своего жалкого существования, и она чувствовала себя вознагражденной. Это была новая жизнь, которая очищала ее от старой, ежедневно грязнившей ее позором. Это поднимало ее дух. Все ее прошлое — прошлое девушки улицы — помогало ей создать себе идеал жизни высокой и пламенной. Благодаря этому идеалу, который только девушка улицы может поставить на такую высоту, Леонтина ни о чем не жалела. Может быть, она испытывала даже своего рода жестокое удовлетворение, вспоминая, какой ценой ей пришлось заплатить за эту перемену. Эта перемена не находилось ни в каком противоречии с тем, что любила Леонтина и что составляло ее жизнь. Не изменяя ничего, она только возвышала Леонтину и давала ей возможность примириться с собой и избавиться от сомнений… Она больше не сомневалась. Чувство неизъяснимого блаженства, смешанное со страданием, привязывало ее к Лампьё и вознаграждало за то, что она перенесла на него смутную потребность, свойственную женщинам, — потребность принести себя в жертву любимому и возложить на свои плечи омрачающие его заботы…
Когда ночью Леонтина встречала на улице своих товарок по ремеслу, это странное блаженство не покидало ее и еще больше укрепляло ее решимость.
Ей казалось, что она видит Лампьё. Она представляла себе, как он там, в подвале, работает и все время следит за собой. Думы ее были сосредоточены на его преступлении. Эти мысли больше не пугали Леонтину, она сжилась с ними, привыкла к ним. Более того, только благодаря этим мыслям она могла слиться с Лампьё, ни на один миг не оставляя его во власти последствий убийства, которое он совершил. Она понимала, что эти последствия ужасны — и в то же время мысль о возможной каре и страданиях необъяснимо притягивала. Леонтина знала также, что Лампьё, несмотря на всю свою суровость, был все же обыкновенный человек и мог, как и она, поддаться притягательной силе, которой обладает всякая кара для человека, ее заслужившего. Эта мысль наполняла ее ужасом; она старалась ее побороть и, борясь с ней, думала, что тем самым отвлекает от нее Лампьё, не дает ему поддаться ее влиянию.
Но, твердо решившись сделать все, чтобы оградить Лампьё от грозивших ему отовсюду опасностей, она никогда не взяла бы на себя смелость сказать ему о них. К чему бы это привело?.. При нем она чувствовала себя неуверенно и неловко. Как ни сближали их мелочи повседневной жизни, между ними все еще не было того взаимного доверия, которое позволяет говорить друг с другом свободно и с полной откровенностью даже о самых обыкновенных вещах. При таких условиях, что могла она сделать? Как намекнуть? Как задать двусмысленный вопрос? Лампьё не допустил бы этого. С тех пор, как он неожиданно для самого себя разоткровенничался перед Леонтиной, он с нею почти не говорил; а если и говорил, то так неохотно и отрывочно, что его нельзя было даже понять толком. Как же она могла бы добиться, чтобы он ее выслушал? Он не дал бы ей говорить. Леонтина была в этом уверена — и таила в себе все свои опасения, никому их не высказывая.
XIV
Однако при мысли, что Лампьё, подобно ей, находится во власти грозных чар, навеянных преступлением и его последствиями, Леонтина испытывала тревогу. Она проводила всю ночь до самого утра вблизи булочной, где Лампьё кончал свою работу. Ей казалось, что ее присутствие тут, возле него, защитит Лампьё. По крайней мере, она старалась уверить себя в этом. Это успокаивало и ободряло ее.
Ей грезилось, что она помогает Лампьё разрушить скрытые интриги, спасает его, освобождает из ловушки. Леонтина любила эти бодрящие грезы… Они ей подсказывали, как нужно держать себя с Лампьё, чтобы он, если узнает о них, увидел в этом трогательную заботливость. Тогда Леонтине не пришлось бы ничего объяснять…
Она бродила вблизи булочной, описывая постепенно сужающиеся круги, и оканчивала свое движение на расстоянии двух-трех домов от нее, в баре, откуда внимательно наблюдала за всем, происходящим на улице, и всегда была наготове предупредить Лампьё о малейшей опасности. Каждую ночь, сидя в том же баре среди гуляк, Леонтина чувствовала себя охваченной какой-то странной жалостью к Лампьё. Она отдавалась этой жалости без сопротивления, находя в ней странное наслаждение. Точно эта жалость привязывала ее к Лампьё и пробуждала хорошее чувство к нему. В конце концов она переставала различать, какие чувства примешиваются к этой жалости и не таится ли в ней невольное наслаждение.
Обычными посетителями бара, в котором Леонтина проводила теперь все ночи, были грузчики, чернорабочие и иногда отвратительные старухи, с наслаждением потягивающие красное вино. Там не было шумно. На всех лежал неизгладимый отпечаток некоей общей тяжелой судьбы, от которой никто из них не мог уйти. Ночи рынка! Один гуляка облокотился на конторку в позе запряженной клячи, дремлющей в ожидании кнута, который ее пробудит. Другой развалился на столе, сжав руками голову и устремив перед собой невидящий взор…
