— Я не лгу! О! Пойдемте! Послушайтесь меня! Человек, который ждал там, в доме, наверно, что-то задумал; он донесет на вас. Он догадывается.
— О чем?
— Но… что это — вы! — молвила Леонтина.
Лампьё задрожал.
— Идемте! — настаивала она.
Она старалась крепче уцепиться за него, чтобы помешать ему уйти. Напрасно. Лампьё одним движением вырвался из ее рук и быстро сделал два-три шага вперед. Потом зашатался и прислонился к стене.
Леонтина поспешила к нему.
— Уйди!.. Оставь меня! — крикнул он. — Я сам пойду.
— Обопритесь об меня, — предложила она.
Он строго посмотрел на нее.
— На тебя?! — спросил он с явным желанием ее оскорбить.
— Я тоже пойду, — прошептала она.
Поддерживая Лампьё, Леонтина скоро достигла улицы Сен-Дени. Она сама не знала, что дальше делать. Не знал этого и Лампьё… Он был бледен. И, опираясь на Леонтину, он беспрестанно повторял:
— Я пойду… я пойду…
Куда он хотел идти? Она не смела спросить его об этом, боясь привести его в еще большее раздражение, и в то же время опасалась, как бы Лампьё не вздумал, под гипнозом своего преступления, остановиться перед тем домом, где совершил убийство. Если он имеет подобное намерение — что может из этого выйти? Теперь Леонтина была уверена, что в доме действительно кто-то был и что теперь — слишком поздно, чтобы уйти от его скрытого наблюдения. Разве она уже не вызвала невольно первое подозрение?! Она упрекала себя в неосторожности и не надеялась поправить дело. Единственное средство — бежать. Почему! Лампьё так упорно не хочет подчиниться этой необходимости? Леонтина не понимала. С другой стороны, могла ли она покинуть Лампьё, не попытавшись в последний раз вывести его из заблуждения. Он, похоже, ничего не сознавал. Он стонал, повторял одни и те же слова.
— Ну, — сказала Леонтина. — Успокойтесь же!
— Ступай вперед, — проговорил Лампьё. Он вдруг произнес какую-то путаную фразу, сопроводив ее нелепым жестом, осмотрелся с бессмысленным видом и задрожал, стуча зубами.
— Надо идти домой, — посоветовала Леонтина.
Лампьё сделал ей знак — замолчать.
— Нет, нет, — говорила она торопливо. — Я пойду скажу в булочной, что вы не можете там остаться.
Дайте мне вас проводить… Разве вам это так неприятно?
Мгновение стояли они друг против друга, не говоря ни слова. Лампьё никак не мог подавить свою дрожь… На улице открывались бары; прохожие попадались чаще, и проститутки, по две и по три вместе, шли к рынку, направляясь домой, спать. В этот час они больше не обращали внимания на мужчин. Они походили на упряжных животных, которые возвращаются в свои стойла и чувствуют, что вожжи ослабли. Леонтина, которая раньше жила жизнью этих девушек, завидовала им теперь. Она вспомнила ощущение, которое переживала в такие моменты, то облегчение, что испытывала тогда. Увы! Леонтине остались от всего этого одни воспоминания, к которым примешивалась горечь бесплодного сожаления. Ее ли это вина? Прежде всего, это вина Лампьё, Не будь его влияния, ей никогда не пришло бы в голову изменить свой образ жизни, или, вернее, она не вообразила бы, что нужно зачем-то возвыситься и искупить свое прошлое. К чему это ее привело? Леонтина видела — к чему, и чувствовала тягостную грусть…
— Ну что же, — прошептала она наконец неуверенно, — уйдем мы отсюда?
Лампьё взял ее за руку, увлекая за собой и в то же время держась за нее сам, и заставил ее вернуться и сделать большой крюк, чтобы их не мог увидеть человек, ожидавший там, в доме, как они полагали.
XIX
Этот человек стал на время единственной их заботой. Они беспрестанно о нем думали, им казалось, что они видели его повсюду. Он внушал им невыносимый ужас. Лампьё совершенно лишился сна. Целый день он лежал у себя в комнате, завернувшись в простыню и устремив мрачный взор на ручку двери. Временами ему казалось, что кто-то снаружи положил руку на эту ручку и сейчас ее повернет. Лампьё закрывал глаза… Он испытывал такое ощущение, словно какая-то волна пробегала по его телу. Потом — чтобы отважиться снова взглянуть на дверь — он говорил себе, что она заперта крепко, на два оборота ключа, и ключ в замке. Но это соображение успокаивало его только наполовину. Ему было страшно, и от ужаса он обливался холодным потом, лежа в своей: постели. И Леонтина, которая тоже не могла спать, чувствовала, что и ее охватывает леденящий страх, проникающий до мозга костей…
Однако прошло несколько дней — и ничего нового не случилось. Лампьё возобновил свою работу. Леонтина его провожала. Но у нее не хватало решимости прогуливаться по улице, как она это делала прежде, или поджидать его в баре, куда он за ней приходил: между булочной и баром стоял этот ужасный дом. Леонтина шла к рынку. Она встречалась там со своими товарками и среди них оживлялась. У Фуасса, куда они шли вместе, она их угощала вином. Она отвечала на их вопросы, болтала с ними, чтобы рассеяться. Это приносило ей облегчение, отвлекало мысли от Лампьё и от того ужаса, который она вместе с ним переживала… Потом приходил Лампьё. Он присаживался за столик к Леонтине, и девушки, чокнувшись с ним, уходили и оставляли их одних.
— До скорого свидания! — кричала им вслед Леонтина.
Подходил Фуасс.
— Ну что? — спрашивал он, с удивлением замечая, что Лампьё уже давно ходит с озабоченным видом. — Плохи дела?
Тот пожимал плечами.
— Пустяки! — говорил хозяин погребка. — Не стоит обращать на это внимание, месье Франсуа.
— Да-да, — бормотал Лампьё.
А Леонтина в присутствии этих двух человек, не знавших, о чем еще говорить, смущалась и улыбалась робкой и покорной улыбкой.
Теперь Леонтина с трудом могла выносить присутствие Лампьё и разделять с ним его тоску. Ей это было слишком тягостно, доставляло слишком много страдания… К тому же Лампьё вел себя так странно, что Леонтина совершенно перестала понимать его. Зачем ему нужно было терзать себя? Не лучше ли было бы взять себя в руки? Но нет. Этого он не мог. Вместо того чтобы с течением времени освобождаться от страха и радоваться, что он избежал западни, он везде чуял новые ловушки, расставленные для него. Он открывался Леонтине, делился с ней своими мыслями и, движимый настоятельной потребностью довериться ей, говорил ей о преступлении и заходил в своих намеках так далеко, что доводил себя до лихорадочного состояния, чем вызывал у Леонтины новые опасения.
Напрасно старалась несчастная отвлечь его от этих постоянных разговоров об убийстве: он был охвачен желанием рассказывать. Он копался в подробностях. Леонтина его не слушала. Она вспоминала то время, когда Лампьё держал в себе свою мрачную тайну и никого не хотел в нее посвящать. Почему же теперь ему доставляло удовольствие впутывать Леонтину в это темное дело?.. Она больше им не интересовалась. Чем больше Лампьё доверялся Леонтине, тем дальше она от него отходила, тем сильнее проявляла к нему холодную враждебность. Лампьё этого не замечал. Он думал, напротив, что, действуя так, приобретает над нею власть и делает ее своей близкой и испытанной союзницей. Разве с самого начала преступление не оказало на нее притягательного действия? Дальше Лампьё не заглядывал. Его эгоизм делал Леонтину для него необходимой и этот же эгоизм руководил его действиями, наравне с тем ужасным наслаждением, что доставляли ему воспоминания.
