XX
Леонтина хорошо понимала это. Она нарисовала себе ясную картину положения, в котором окажется, если останется с ним и согласится истощать в постоянных муках свои последние силы. Прежде, когда она еще мало знала Лампьё, она прощала ему его грубые выходки: она многого не понимала в нем. Но теперь дело обстояло иначе. Трусость этого человека была слишком очевидна. Она проявлялась до такой степени неприкрыто, что нельзя было ее не заметить и не почувствовать отвращения. — К отвращению у Леонтины примешивалась мрачная злоба. Что в том, что Лампьё признавался ей в своем преступлении? В этом для нее не открывалось ничего нового. Хотел ли он ее разжалобить? Слишком позднее желание.
А испытывать от этих признаний ужас и боязливый трепет Леонтина больше не хотела. С нее было довольно и прежнего. Сожаление, которое она почувствовала, когда ночью увидела пять или шесть девушек, возвращавшихся к рынку, продолжало ее мучить. Она вспоминала время, когда беззаботно, как эти девушки, возвращалась по той же улице. «Куда ушло это время? — спрашивала себя Леонтина. — Вернется ли оно?..» Ей становилось жаль прошлого. Эти несчастные девушки, хотя и превращались в рабынь на ночь, но потом были свободны! Леонтина сравнивала свое и их положение. Какая разница! Какое заблуждение владело ею! Невероятно! Нужно было лишиться рассудка, чтобы согласиться жить так, как жила она с Лампьё, в то время как она могла оставаться тем, чем была, и ей незачем было желать перемены. Только теперь девушка ясно поняла, какой ложный шаг она сделала. Она с горечью осознала это, и единственным желанием ее стало — забыть о своих ошибках и как можно скорее вернуться к прежней жизни.
Ее желание было столь явно, что Лампьё заметил в ней перемену…
— Что с тобой? — спросил он однажды.
Но она упорно молчала и смотрела на него исподлобья.
— С тобой что-то делается! — заметил он.
Однако вскоре после этого, как Леонтина отказалась провожать его в булочную, его подозрение обратилось на ее товарок, и он встревожился. Какое доверие мог он питать к этим девицам? Он знал, что они болтливы и пронырливы. Не вызывали ли они Леонтину на разговоры о нем? Если так, его судьба зависела от чужой болтливости. Он насторожился. Его и без того мрачное настроение ухудшилось. Какое безумие толкнуло его на откровенность с Леонтиной? Подлинное безумие, потому что, если когда-нибудь станет известно, какие признания он ей сделал, — она ничего не сможет опровергнуть… Да и будет ли еще она опровергать?.. Лампьё пришел в страшное смятение. Он чувствовал, что теряет последнюю опору, и предвидел, чем это кончится…
Всякий другой на его месте долго не раздумывал бы: он бы бежал. Лампьё на это не решался. Те же соображения, которые руководили им на другой день после убийства, руководили им и теперь. То были даже не соображения, а, скорее, своего рода трусость, какая-то нерешительность… Он мало понимал это. Но это не меняло дела. К тому же страх, который он испытывал при мысли об аресте, убивал в нем всякую инициативу, внушая мрачную и роковую покорность. Он был во власти этого чувства, оно связывало его, мешало ему действовать. Что он мог сделать? Да у него даже не было охоты бороться с ним, хотя бы для того, чтобы подавить свое беспокойство или попытаться внушить себе надежду на какую-нибудь счастливую случайность, которая отдалит роковой час. Его мучило чувство более сильное, чем чувство самосохранения. Лампьё ему не сопротивлялся. Он пассивно отдавался течению событий и в конце концов находил в этом почти умиротворение, испытывал какое-то странное оцепенение, какое-то сильное и невольное опьянение.
Именно — опьянение… Оно проявлялось в тысяче мелочей, все одних и тех же. И Лампьё казалось, что головокружение, какое вызывало это опьянение, увеличивалось благодаря Леонтине. Лампьё все время мысленно возвращался к ней. Он хотел верить, что она не будет болтать. Хотел себя убедить, что она, несмотря ни на что, останется его пособницей… Не слишком ли многого он от нее требовал?.. Временами ему казалось, что нет; временами он терял эту уверенность и тогда давал себе слово заставить Леонтину высказаться: не держит ли она против него враждебных намерений?
Однако теперь, когда Леонтина наполовину вернула себе свободу, у нее не было никаких побудительных причин ни к тому, чтобы рассказывать кому-либо то, что она знала, ни на то, чтобы сердиться на Лампьё. Она высказала это совершенно откровенно. Но ей было уже мало полусвободы…
— Конечно, — упрекнул ее Лампьё, — теперь, когда становится плохо, ты уходишь…
— Возможно! — сказала она.
Лампьё содрогнулся.
— А если бы я этого не захотел? — произнес он тоном, в котором не слышалось твердости.
Леонтина засмеялась негромким смешком.
— Однако, — продолжал Лампьё, — если я и допущу, чтобы ты не жила со мной, не воображай, что я позволю тебе мной командовать.
Леонтина снова тихо засмеялась.
— Довольно! — зарычал Лампьё. — Ты подражаешь тем женщинам, с которыми водишься. И это тебе удается. — О, — издевалась над ним Леонтина, — женщины, с которыми я вожусь…
Лампьё посмотрел на нее.
— Я знаю, что говорю, — сказал он, — и все прекрасно замечаю. С тех пор, как мы вернулись к Фуассу… Ты станешь отрицать?
Они вышли из бара и громко ссорились на улице по пути к дому. Леонтина замедлила шаг. Ей не хотелось возвращаться. Лампьё внезапно остановился.
— Ступай вперед! — приказал он.
— О! — возразила Леонтина, тоже останавливаясь и принимая насмешливый вид. — Да он, оказывается, сердится!
Лампьё наступал на нее.
— Мое почтение! — сказала тогда Леонтина. И быстро ушла, не сказав больше ни слова и не дав ему опомниться от изумления.
XXI
Трудно описать отчаяние, какое переживал Лампьё на другой день после этого странного разрыва. В этой комнате оно еще больше усиливалось тем воспоминанием, какое он сохранил о Леонтине, об их общей муке, о странной близости и о выработавшейся у них в конце концов привычке терзать друг друга. Теперь, когда Лампьё остался один со своим страданием, он страшился, как бы оно его не подавило, не оказалось выше его сил. Что он будет делать? Из какого источника он — такой слабый — почерпнет мужество, которое так необходимо, чтобы довести дело до развязки? Он знал заранее, что игра его проиграна… Пока Леонтина помогала ему переносить эти муки, он не боялся или почти не боялся, что сломится под их бременем. Они не поражали его непосредственно… Но теперь, когда Леонтина его больше не охраняла, Лампьё дрожал при мысли, что его накроют, и с тягостным чувством ждал первых ударов судьбы, которые — он знал это — он примет без сопротивления. Как ни были сильны его страдания, они пока еще не касались его раны. Какие новые несчастья обнажат ее, до каких тайных глубин дойдет его отчаяние? Страх, что испытывал Лампьё при одной мысли об этом, помрачал его рассудок. Все внушало ему одинаковый ужас, и чем больше он об этом думал, тем труднее ему было покориться, тем невыносимее было согласиться, что это — неизбежность.
