— Старуха!.. — вскричал он, привскочив.
Сидя, одетый, на своей постели, Лампьё грезил наяву. Он видел злосчастную женщину, на которую кинулся с остервенением. Ему казалось, что он слышит ее придушенный крик. Между пальцами, которыми он сдавил ей горло, он ощущал трепетание вздувшейся шеи. Это наполнило его отвращением. Он медленно разжал пальцы…
…Как ни старался он отогнать от себя галлюцинацию, вызванную ужасным воспоминанием, — он продолжал видеть, как тело его жертвы тяжело падает на простыню…
Лампьё не смог бы сказать, где он в данный момент находится. В ужасе он поднялся с постели, но кошмарное видение поднялось вместе с ним и неотступно стояло перед его глазами… Наконец он пришел в себя. Чего ради он бегает по комнате, как зверь по клетке? Слава Богу, он еще на свободе! Мысль, что он может располагать собой, немного ободрила его. Эта мысль показалась ему забавной… Но был ли он действительно свободен, если образ убитой старухи не оставлял его в покое, и он не в силах был устранить его? Он хотел бы не испытывать этих сомнений… Но призрак вставал перед ним, шел за ним по пятам, травил его. Что бы он ни делал, образ старухи не исчезал, и как ни старался Лампьё прогнать его — призрак владел им и терзал непрестанно, не давая опомниться.
В конце концов Лампьё перестал сопротивляться этому преследованию и попытался к нему привыкнуть. Он сразу как-то изменился. Сгорбился. Лицо его перекосилось. Дрожь пронизывала его насквозь.
Он так глубоко погрузился в свое страдание, что потерял всякие иные чувства, кроме раздирающей душу боли и отвращения к себе. Это отвращение не имело границ. Оно вновь вызывало в его памяти узкую, смятую постель, тело, распростертое на ней в трагической неподвижности смерти… Затем присутствие смерти стало еще ощутимее. Тело приобрело такую тяжесть, что образовало углубление в постели. Лампьё мерещилось, будто и сам он проваливается в это углубление, он ощущал прикосновение холодного тела — и отбивался от него. Напрасно! Чем больше он делал усилий, тем явственнее ему представлялось, как его затягивает яма в постели… Уныние и смятение терзали Лампьё. Он издавал тысячи жалобных и бесполезных восклицаний. Он повторял:
— Зачем? Зачем?..
Никто не отвечал на его безысходный вопрос. Он сам еще не смог бы ответить. Ему казалось, что его засасывает отвратительное болото, что он погружается в яму, наполненную зловонными нечистотами, — и он испытывал безумный ужас. Он задыхался. У него больше не было ни сил, ни надежды. Он был покинут всеми, и, одинокий, испытывая эти невыразимые муки, сознавал свое полное бессилие.
XXII
Лампьё пробыл в своей комнате до вечера.
Он вышел около семи часов, запер за собой дверь и спустился по лестнице. Он был бледен. Дрожал так сильно, что это бросалось в глаза. Но Лампьё это не заботило. Он шел, натыкаясь на стены, устремив невидящий взор на огни. Он был точно зачарован ими, они гипнотизировали его. По временам он останавливался у витрин магазинов и не сразу мог оторваться от них. Его глаза блестели; они как будто спрашивали настойчиво о чем-то, поражая окружающих. Что за странный человек! Прохожие, попадавшиеся ему навстречу, оборачивались на него. Но Лампьё никого не видел и ни от кого не ожидал помощи, которой искал.
Инстинктивно, по привычке, он направился к погребку Фуасса. Здесь Лампьё очнулся. Он узнал вход в погребок, его окна, прилавок — и не вошел туда. Повернул налево и, привлекая своим видом внимание людей, попадавшихся ему навстречу, прошел на улицу Сен-Дени.
Между серыми домами тянулась узкая, кривая улица. То тут, то там фонари четко обрисовывали во тьме тротуар, мостовую, дома. Лампьё смотрел на все с каким-то диким выражение лица.
Куда он шел? Привычка проходить по этой улице толкала его вперед. Однако Лампьё направлялся вовсе не на свою обычную работу.
Там, на улице, его ждало другое — и к этому другому он направлялся, возбужденный. Страшный вопрос, поставленный им самим, гнал его вперед, заставляя ускорять шаг.
Во время короткого пути, который Лампьё должен был пройти, чтобы поравняться с булочной, этот вопрос настолько завладел его сознанием, что он перестал воспринимать окружающую обстановку и чуть не упал в канаву. Почему он так невыносимо страдал? Призрак, который он недавно видел, терзал его душу и вызывал отвратительное, невыносимое ощущение. Ноги его подкосились, в глазах помутилось. Он задыхался. Стонал. Он предпочел бы двадцать раз умереть, чем жить так, как жил, и беспредельный ужас охватил его про мысли, что, может быть, ему придется испытать еще более таинственный, еще горший ужас.
Теперь Лампьё упрекал себя в том, что сам является виновником своего отчаяния. Даже уступая самым жестоким угрызениям совести, он не надеялся более отвратить удары судьбы. Он раскаивался в своем преступлении. Оно вызывало у него безграничное отвращение. Совесть его возмущалась… Можно ли пасть еще ниже? Он готов и на это. Он способен пойти на могилу старухи и проливать там слезы, если бы только это сулило ему малейшее облегчение. В своей трусости, он подчинился бы какому угодно унижению, он даже желал унижений. Он взывал о помощи, молил пощады. Был ли он ответствен за свои поступки? В душевном смятении, Лампьё цеплялся за ничтожнейшую поддержку. Он призывал на помощь тысячи доказательств своей былой честности. Нет, он не по своей воле совершил это преступление! И мог ли он предвидеть, что оно приведет его к такому отчаянию?
В сущности, он просил так немного! Одного момента передышки… минуты… секунды!.. Неужели и этого ему не захотят дать? Почему не захотят? Неужели же его мольбы не доказывают его полной искренности?.. Пощады! Он готов стать на колени. Бить себя в грудь. Всячески унизить себя. И все же его оттолкнут? Или потребуют для него самой жестокой кары? Он заранее готов на все… Как? И этого мало? Чего же еще от него хотят? Пусть только скажут. Он покорится… он не будет спорить…
— Иди! Вперед! — повелевал чей-то голос, достигавший самых сокровенных глубин его души.
Лампьё опустил голову и пошел вперед. Он дошел до булочной, с силой толкнул дверь, спустился в подвал.
В подвале был незнакомый рабочий.
— Это тебя мне пришлось заменить? — спросил он.
— Да, меня, — сказал Лампьё.
Он подошел к стене, отковырял штукатурку, приподнял большой камень, взял деньги, которые были под ним спрятаны и, положив их в карман, поспешно ушел, не ответив даже на растерянное прощальное слово рабочего.
Лампьё вышел на улицу. Потребность видеть «тот» дом вновь овладела им. Дом стоял неподалеку, Лампьё приблизился к нему, долго смотрел на его фасад, на дверь; отступил назад, несколько раз переходил с одной стороны улицы на другую… Возможно, он нашел в этом какое-то облегчение отчаянию, или, по крайней мере, оно уступило место воспоминаниям, столь отчетливым, что они приковали к себе мысли Лампьё и отвлекли его от тягостного настроения.
— Да, да, — бормотал он.
…Однажды эта дверь открылась перед ним. Лампьё шагнул внутрь. Да сих пор он помнил сухой звук колокольчика, потревоженного им. Он двинулся по коридору, дошел до конца… Какие воспоминания! Они нанизывались одно на другое. Вели его по этому ужасному коридору. Они воскрешали в его памяти минуты, предшествовавшие убийству, и атмосфера, окружавшая тогда Лампьё, захватывала его так властно, что он невольно ждал: вот-вот дверь откроется перед ним снова, чтобы пропустить его… Тогда он отступал назад на шаг или на два, переходил на противоположный тротуар и, силясь подавить овладевшее им мрачное возбуждение, произносил странные фразы и не мог удержаться, чтобы не ходить, жестикулируя, взад и вперед.
