Моя мать приняла их холодно. Но секретарь отвел ее в сторону, и все устроилось как нельзя лучше, о чем я не без огорчения догадался, услышав указание хозяйки:
— Антуанетта, растопите камин в комнате мадам!
— Хорошенько растопите, — позволил себе уточнить секретарь.
Я еще никогда не видел его так близко. Усы, топорщась, перечеркивали его лицо. Глаза, обрамленные толстыми веками, слегка вылезшие из орбит, и весьма неприятный нос, слишком длинный, расплющенный внизу и красный — от холода и, подумалось мне, еще от невоздержанности. Это был мускулистый верзила лет сорока, со смуглой кожей, густыми, постриженными ежиком волосами и — я это тут же угадал — до смешного гордый, несмотря на внешнее добродушие, своими ступнями, слишком маленькими для его огромного роста.
Мое отвращение к нему после этого осмотра только усилилось.
— Вот, — сказал он, указывая на меня, — очень серьезный молодой человек.
— Да, конечно, — согласилась моя мать, — конечно.
Это мой сын… Клод!
— Вы готовите его к коммерческой деятельности?
— Я не знаю. Да он сам еще не знает… Ну, Клод, ответь же сам… Это будет зависеть от того, как он сдаст экзамен на бакалавра.
— Сдаст, тут не может быть никакого сомнения. Когда это ему предстоит?
— В будущем году, — через силу выдавил я.
И чего он лезет с расспросами? Я был взбешен этим вторжением в мои личные дела, и мне стало стыдно оттого, что я не могу от них уйти, как мне бы того хотелось. Что, теперь этот чужак начнет всем здесь заправлять? Я видел, что он явно не прочь. Он говорил. Он расспрашивал мою мать, расхваливал гостиницу, интересовался обслуживанием… Одним словом, за два дня он узнал тысячу вещей, которые другой открыл бы для себя разве что за несколько недель.
Что за человек! Его уродство, неприятно поразившее меня вначале, перестало в конце концов вызывать во мне такую антипатию, какую вызывали приемы, которыми он пользовался, чтобы заставить окружающих не замечать его… От его козьего полушубка, который он вешал сушить у печки, исходила отвратительная вонь. А сам он пах какой-то смесью затхлой трубки и женских духов. Все это было мне настолько противно, что становилось не по себе. Хотелось убежать, выйти на воздух, и в то же время меня снедала черная зависть, мешавшая не замечать этого человека.
Не спеша, одарив всех комплиментами, поприветствовав Мариэтту, которая, безусловно, могла бы и не заходить в комнату, где мы все находились, совершенно покорив мою мать, секретарь суда поднялся в номер, куда женщина, которую он нам навязал, вошла чуть раньше.
— Несчастная! — сказал я себе, задержавшись на мысли, что она любовница этого типа.
Я искренне жалел ее. Ведь она так отличалась от других, была такая изысканная, так хорошо одета, что я сначала даже и не подумал, что она, как и предыдущие, была одной из тех женщин, у которых все покупается. А впрочем, если бы и подумал, то в обуревавших меня чувствах ничего бы не изменилось. Мне хотелось жалеть всех, кто приближался к этому человеку, разделить отвращение подобных женщин, правда, маловероятное, которое они должны были бы испытывать, отдаваясь ему… Хотелось мысленно заступаться за них… Как же я был наивен! Но это придавало мне сил, чтобы ненавидеть секретаря суда и оспаривать у него партию, которая, как я чувствовал, с этого момента по-настоящему завязалась между нами.
Увы! Я уже потерял Мариэтту и предпринимал нелепые усилия, чтобы помешать ей изменять мне открыто, что унижало бы меня еще больше. В самом деле, мой соперник почти поселился в нашей гостинице, причем жил в номере не только во время неопределенного пребывания той женщины, о которой я уже говорил, но и после ее отъезда. Это было его право. Он ел у нас утром и вечером, тратил не считая деньги, приглашал друзей… В общем, он так ловко все устроил, что через две недели маленький салон, где я делал после ужина свои уроки, заданные на следующий день, полностью принадлежал ему, и он превратил его в нечто похожее на картежный притон.
Друзья секретаря суда не пользовались в городе особым доверием, и их присутствие в гостинице отнюдь не укрепляло ее добрую славу. Но моя мать не могла отказать секретарю суда ни в чем. Она закрывала глаза на то, что не могла не видеть, терпела все его выходки, а когда я позволял себе сделать какое-либо замечание по поводу репутации заведения, сообщала мне, какой это приносит доход.
Сколько я ни возмущался таким положением вещей, ничто не менялось, и в конце концов я, как мне показалось, понял, что эта женщина, чьи деловые качества и способность проявлять инициативу вовсе не были иллюзорными, грешила, как все женщины, склонностью покоряться тому, кто ее прельстил.
Разумеется, в доме не хватало мужчины. Мужчины — я хочу этим сказать «воли», потому что моя мать свою волю утратила. Я это чувствовал. Все это чувствовали, Мариэтта тоже, и никто, конечно же, не мог ничего изменить. Ах, если бы у меня, как у большинства моих товарищей по коллежу, был отец! Ан нет. Что за странная мысль! Отец? Где бы он мог быть? В городе ходило столько слухов на его счет! Я прямо не знал, что и думать… Чем он занимался? Почему я его ни разу в жизни не видел? «Хозяйка» воздерживалась от того, чтобы как-то просветить меня на этот счет, а я не осмеливался ее спрашивать, опасаясь, как бы она со всей бесцеремонностью не поставила меня на место или как бы мне не пришлось выслушивать слишком тягостные для мальчика моего возраста объяснения… С другой стороны, как взять на себя ведение такого сложноуправляемого дома, как наш? Я был слишком молод. Да и, по существу, во всем этом не было ничего чересчур предосудительного… Нет, в самом деле ничего, если не считать того, что Мариэтта попалась на крючок этому типу, который жил на широкую ногу и раздавал каждому королевские чаевые.
Все были от него без ума. Отныне его называли не иначе как по имени. Даже моя любовница, упоминая о нем, говорила мне: «Месье Фернан сделал то… месье Фернан сделал это!..»
Что за пытка!
— Ну и ладно, — отвечал я ей тогда, — катись-ка ты вместе со своим месье Фернаном!
Мариэтта смеялась.
— Ты не слишком разборчива… — продолжал я, — такой тип, как он! Он тебе еще не предлагал денег?
Я был немало удивлен, но никогда, ни единого раза, с тех пор как секретарь суда установил у нас свой порядок, Мариэтта не уклонялась от моих ночных посещений в ее комнату… Надо, правда, сказать, что она находила в этом удовольствие. Я был неутомим. Мне так хотелось сохранить Мариэтту, удержать ее с помощью чувственности, помешать ей думать, что кто-то другой может обладать ею лучше меня, что мои силы возрождались из самих себя и не иссякали до рассвета.
VII
Вот как развертывались события. Было начало зимы, и Мариэтта, к которой мой соперник приставал, когда заставал ее одну, в нужный момент от него ускользала. Ни предложения денег, ни его намеки, даже самые откровенные, на радости, которые она с ним вкусит, не могли сломить ее сопротивления. Мариэтта была слишком хитра. То, чего она хотела, вовсе не заключалось в том, чтобы не быть любовницей секретаря суда, а именно в том, чтобы быть ею, причем совершенно открыто, но на условиях совсем не тех, которые имел в виду он… Мариэтта поведала мне все это потом, со множеством подробностей, и, чтобы добиться успеха, ей понадобилась ловкость, на которую я не считал ее способной.
