Я говорю об этом сегодня без гнева и понимаю, что моя любовница сделала тогда все, чтобы я не догадался о ее конечной цели. Достигла бы она ее быстрее, если бы рассказала мне? Не думаю. Стало быть, она действовала наилучшим образом, и я не упрекаю ее за сдержанность.
Тем не менее, когда мое воображение рисует те полуласки, которые она принимала от самого ненавистного мне человека, те порой слишком откровенные прикосновения друг к другу, возбуждавшие и его и ее, я испытываю необъяснимую печаль и мной овладевает такое ощущение, словно меня обманули гораздо грубее, чем если бы Мариэтта отдалась ему сразу. Она предоставляла мне тешиться моими иллюзиями… Она наслаждалась накануне разрыва, и своей пылкостью, причину которой я теперь хорошо понимаю, была обязана вовсе не мне, а своему состоянию девушки, наполовину завоеванной другим в тех лихорадочных схватках, когда она сопротивлялась ему.
Я понимаю ее: она, должно быть, ждала, чтобы он заговорил с нею, чтобы позвал ее, чтобы сделал конкретное предложение. Она на него ворчала? Да нет, как же?.. Она не желала его слушать?.. Он держался очень хорошо… Чего она боялась?.. Ба! Ведь не в первый же раз ей делали комплименты?.. Не так ли?.. Тогда почему же она держалась на таком далеком от него расстоянии?.. Он подъезжал к ней… Она и в самом деле была очень миловидна… а главное, очень соблазнительна… И к тому же кокетлива… Кокетлива!.. Он смеялся… Он дарил ей платье, просто так. Он был достаточно богат, чтобы подарить ей это платье. Она, правда, отказывалась, но ему доставляло удовольствие делать такие вот маленькие подарки, которые ни к чему не обязывают… почти ни к чему… вот только… поцеловать ее, вот так, за ушком… Боже мой, какая она дикарка! Вот ведь!.. Подумаешь, поцелуй!.. Поцелуй за платье… Ах, какое красивое платье!.. Может, она хочет, чтобы он подарил ей еще и шляпку? Можно и шляпку! Можно все, что она только пожелает!.. Ей остается только выбрать… Он оденет ее с головы до ног…
«Послушай, Мариэтта! Это очень серьезно… Я никогда не шучу!» Но как все-таки жалко, что она предпочитает оставаться одетой! Он, знающий толк в женщинах, уверен, что ни у одной из них нет такой крепкой, такой круглой груди… Можно дотронуться?.. Черт возьми, какая ослепительная белизна! А какой жар! О, он сейчас сойдет с ума! Он уже сошел с ума!.. Он теряет голову!.. И к тому же такая высокая девушка, почти такого же роста, как он.
«Но я же ведь ничего плохого не делаю, нет, ничего… только хочу заполучить тебя, слышишь? Сделать тебя счастливой… О! не надо шума!.. Сделать тебя счастливой, Мариэтта! Ну чем ты рискуешь?.. Подумай!.. Надо же, какая ты бойкая! Э-э, да у тебя нелегкий характер… Сюда… моя рука… да, сначала… позволь! Клянусь тебе, что я не… Чего ты хочешь? О! Плутовка! Уходит! Она уходит! Как вам будет угодно… Тебе же хуже!»
После этого Мариэтта приходила ко мне. Я вспоминаю ее поцелуи, которые она расточала мне без всякого стыда, ее возбуждение, думаю о той поспешности, с которой она соединяла с моим телом свое пылающее тело, прижимала ко мне свои губы, торопилась сплести наши руки и ноги, стать единым существом… какая гадость! Какое мерзкое удовлетворение!.. И так было каждую ночь. Мариэтта, которую теперь ждал я, а не она меня, наконец приходила. Я слышал, как она взбирается по лестнице… Она закрывала за собой дверь… И я не уступил бы никому своего места ни за какое царство.
Это длилось, насколько я помню, с начала января до первой половины следующего месяца. Иногда я чувствовал, что Мариэтта что-то скрывает, а секретарь суда, встречаясь со мной, смотрел на меня довольно угрожающе, но меня это не слишком волновало. Напротив, продолжая все время его ненавидеть, я в какой-то мере все же был благодарен этому человеку, застрявшему у нас так надолго, за то, что поведение Мариэтты оставалось незамеченным моей матерью, равно как и моя усталость… Боже! Каким же я был в иные дни усталым, и неспособным скрывать это! Так не могло продолжаться вечно. Во мне не осталось сил, ни энергии… все валилось из рук, и я просыпался только с одним чувством ожидания ласк, которые сладострастно истощали меня.
Последние дни — по крайней мере, те, что предшествовали изменениям в жизни Мариэтты, — она была столь непохожей на себя, что я не узнавал ее. Она как бы хотела доверить мне свою сокровенную тайну, но тут же осекалась. Я даже заметил по этому поводу, что она не говорит мне больше о своем пресловутом месье Фернане столько, сколько прежде. А я-то, я даже поздравлял себя с тем, что отвадил ее от этого типа! Ну да сейчас это уже не имеет значения. Но она, Мариэтта, с ее обычно скорее ровным и слегка медлительным характером, теперь ни минуты не сидела на одном месте; она бродила по всему дому, оглядывалась вокруг, поднималась вверх, спускалась с этажа на этаж, работала из рук вон плохо и на малейшее замечание отвечала бесконечными объяснениями или намеками…
— Эта девчонка! — говорила моя мать. — Что это с ней?
— Ты находишь?
— Нахожу ли я? Вот именно, нахожу… И если бы не месье Фернан, который хочет, чтобы его обслуживала только она, я бы непременно… вот увидишь… выставила бы ее на улицу.
…Пятнадцатого февраля Мариэтта покинула гостиницу. Ей сняли в городе меблированную квартиру.
VIII
— Ну что, — сказал я матери, — Мариэтта ушла?
— Ушла, — подтвердила та. — Пусть катится к черту!
— А секретарь суда?
«Патронша» пожала плечами.
— Я говорю тебе об этом секретаре суда… — продолжал настаивать я. — Разумеется, твой месье Фернан совратил Мариэтту. Так все и должно было случиться! Хорошенькое дело!
— Ничего не поделаешь.
— Ну извини! — сказал я, помолчав немного. — А впечатление, которое сложится в городе? Ты подумала об этом?
— А, ты мне надоел! — ответила мать.
Я был взбудоражен… Этот отъезд, о котором мне сообщили, когда я вернулся из коллежа… Ну нет… Я не желал признавать очевидного. Это просто сон! Мариэтта не ушла! Она вернется… А что касается слухов о моей любовнице, которые молва уже донесла до нас, якобы она поселилась на улице Бас, в доме с дурной славой, где тут же объявился и секретарь суда, — так это же просто чушь! Мне захотелось пойти к этому дому, чтобы убедиться самому в том, насколько правдивы подобные россказни… Они необоснованны! Этого не могло быть. Неужели Мариэтта не предупредила бы меня? Ведь еще даже эту ночь мы провели вместе, в ее комнате. Да нет же! Может ли кто-либо знать об этом больше, чем я? Я бы непременно заметил что-нибудь — ведь не уезжают же просто так, без приготовлений, вдруг! Все эти люди казались мне глупцами. Чего только они не говорили! Это ведь их-то не касалось. И потом, неужели они думали, что я поверю всем этим небылицам о Мариэтте! Нет… Нет… Все со временем утрясется. Жизнь снова вернется в свое прежнее русло. Здесь произошло какое-то недоразумение… Разве это возможно?
— Я прекрасно все видела, — рассказывала «патронша» направо и налево. — Подумать только! Девица, которая выходит из комнаты в восемь часов! Я была на кухне, когда она появилась, и я подумала, что она заболела… Заболела… Как же! Тогда я не постеснялась сделать ей замечание, что у меня на службе так себя не ведут. И что такого я сказала?! А она, видите ли, рассердилась! «Если мадам недовольна…» Кто бы мог предположить у этого создания такую дерзость? И то! И се!.. Наглость за наглостью! Короче, я не позволяю долго испытывать мое терпение… нет, вот еще. И я взорвалась, сразу же… Ну знаете ли… Не иметь права у себя в доме сделать замечание служанке… Это уж слишком! А больше ничего и не было… И она все послала к черту, поднялась к себе в комнату, собрала вещи, оделась… И тут я уж все ей выложила… Вы только подумайте!
