Роль, сыгранная Бонхёффером в том, что он назвал «великим маскарадом зла», тяжелым грузом легла на его совесть. Хотя он свято верил, что его служение Господу неотделимо от политических убеждений и действий, решение прийти в абвер и работать на Сопротивление было принято человеком, а не пастором. Он понимал, что, если будет арестован, ему придется обманывать и изворачиваться, и надеялся, что вынужденная ложь в таких обстоятельствах станет его христианским долгом. Его друг и коллега Эберхард Бетге рассказал, как вел себя Бонхёффер в Восточной Пруссии, когда они находились там с евангелистской миссией и пришло сообщение о падении Франции. В это время они были в людном месте. Все вскочили с мест, подняли руки и запели национальным гимн Германии. Бетге был потрясен, увидев, как Дитрих поднимает руки и поет вместе со всеми, одновременно призывая товарищей сделать то же самое. После он сказал Бетге: «Ты сошел с ума? Мы не можем позволить себе самопожертвование в порядке протеста против таких глупостей. Мы должны жертвовать собой ради чего– нибудь более серьезного».
В качестве агента абвера Бонхёффер в 1941–1942 годах ездил не только в Швецию, но также в Рим и Швейцарию. Он постоянно находился под подозрением гестапо и как-то раз даже удалился на три месяца от мира в монастырь бенедиктинцев, расположенный в горах к югу от Мюнхена, где написал и спрятал первые главы своей книги «Этика». В то время он писал: «Любовь, когда она действительно живая, не уходит от реальности, чтобы поселиться в возвышенных душах, изолированных от мира. Она сносит реалии окружающего мира со всей его жестокостью. Мир исчерпал свою ярость против тела Христова, и церковь должна стремиться рискнуть своим существованием ради мира».
На тайной встрече в Женеве, состоявшейся в1 941 году, Бонхёффер заявил, что молится о поражении своей страны. «Только в поражении, – сказал он, – мы можем искупить чудовищные преступления, совершенные против Европы и всего мира».
Бонхёффер был необычным священнослужителем и временами абсолютно антиклерикальным в своих суждениях. Ему дважды доводилось испытывать любовь. Во второй раз он влюбился в 1942 году и обручился с девушкой девятнадцати лет по имени Мария фон Ведермайер, жившей на ферме недалеко от Бад-Шенфлис. Ее мать была против этого брака из-за большой разницы в возрасте между будущими супругами. Несмотря на свою жизнерадостность и неизменный энтузиазм, Бонхёффер всегда интуитивно чувствовал, что умрет молодым. Это ощущение усилилось, когда он неразрывно связал свою жизнь с судьбой Германии. Еще в 1933 году он сказал своему другу пастору Циммерману, что хочет пожить полной жизнью и умереть молодым в возрасте тридцати восьми лет. Удивительно, но именно этого возраста он достиг, когда в 1945 году был убит нацистами.
В апреле 1942 года соперничество между абвером и разведкой Шелленберга, подчинявшейся Гиммлеру, достигло такой стадии, когда стали возможными прямые решительные действия. Агент абвера, арестованный в октябре 1942 года, на допросе дал показания против Донаньи – блестящего австрийского юриста, который был зятем Бонхёффера и помощником Остера. Этот агент также проговорился о действительных причинах, по которым Бонхёффер ездил в Швейцарию, равно как и о беседах Иозефа Мюллера со священнослужителями из Ватикана. И все же ставшие следствием этого признания аресты были отложены до апреля следующего года по причинам, о которых можно только догадываться.
В день ареста Бонхёффер навещал своих родителей в Берлине. Он позвонил сестре, жене Донаньи, и, когда по телефону ответил незнакомый голос, пастор понял, что произошло несчастье. Обернувшись к родителям, он сказал: «Скоро придут за мной». Он немедленно уничтожил все документы, которые могли свидетельствовать против него, после чего отправился к старшей сестре, чтобы как следует подкрепиться. Гестаповцы явились за ним в три часа пополудни и препроводили в военную тюрьму Тегель. В момент ареста пастору было только тридцать шесть лет.
Бонхёффер описал, как с ним обращались: «Формальности, связанные с приемом нового заключенного, были выполнены правильно. В первую ночь меня заперли в одиночной камере. Одеяла на дощатой койке издавали такую отвратительную вонь, что, несмотря на холод, укрываться ими было невозможно. На следующее утро в камеру швырнули кусок хлеба – мне пришлось поднимать его с пола. Днем я впервые услышал снаружи голоса – персонал всячески оскорблял заключенных. С тех пор такие звуки я слышал каждый день – с утра до ночи. Когда меня поставили в ряд с другими вновь прибывшими, тюремщик назвал нас грязными бродягами. Каждого спросили о причине ареста. Когда я ответил, что не знаю, тюремщик злобно осклабился и сказал, что очень скоро я все узнаю. Прошло полгода, прежде чем мне предъявили ордер на арест. Меня отвели в одиночную камеру в самом дальнем углу верхнего этажа. Дальше висела табличка, запрещающая проход без специального разрешения. Мне сказали, что я лишен права переписки до особого распоряжения. Оказалось, что я также лишен ежедневной получасовой прогулки, положенной заключенным внутренним распорядком. Я не получал ни газет, ни табака. Через сорок восемь часов мне, наконец, вернули Библию. Ее тщательно осмотрели и убедились, что я не спрятал в корешке лезвие или нечто подобное. Если не считать этого, на протяжении следующих двенадцати дней дверь камеры открывалась только для того, чтобы передать мне еду и одеяла. Никто не разговаривал со мной. Я понял, что заключенный, находящийся под следствием, здесь уже считается преступником, который в случае несправедливого обращения не может требовать уважения его прав. Это открытие потрясло меня».
Тегель – это военная тюрьма. Вскоре распространилась информация о том, что Бонхёффер не просто святой человек, обладающий удивительным терпением. Он – племянник генерала фон Хазе – военного коменданта Берлина. Мать Бонхёффера была его сестрой. Хазе, в действительности поддерживавший Сопротивление, посетил племянника в тюрьме, и Бонхёффер получил возможность убедиться, что отношение к нему тюремщиков разительно изменилось, когда стало известно о его родственных связях. Он не желал никаких преимуществ, но быстро обнаружил, что в определенных пределах они существенно облегчают участь. Семье позволили принести ему книги, бумагу, чистую одежду и еду. Камера стала его кабинетом, где он много размышлял и работал. 3 августа 1943 года он написал: «Я мало ем и пью, спокойно сижу за столом, и работа над книгой продвигается хорошо. В промежутках я радую мою душу и желудок теми приятными вещами, которые вы мне принесли. Что же касается перевода на другой этаж, я не стану обращаться к администрации с такой просьбой. Не думаю, что это будет справедливо по отношению к другому заключенному, которому придется мучиться в моей жаркой камере. Ведь весьма вероятно, что ему придется обходиться без томатов и других вкусных вещей, которые вы мне прислали. Увы, я знаю, что Ганс плохо переносит жару, и сочувствую ему».
17 августа: «Пожалуйста, не волнуйтесь обо мне. Я все смогу перенести, и я спокоен. Здесь в камере неизбежно приобретаешь беспристрастность, независимость суждений, и это очень важно. За последние несколько недель, коим сопутствовало постоянное нервное напряжение, я почти не занимался творческой работой, но сейчас я вернулся к ней. У меня зародилась идея пьесы…»
