Гитлер также назначил членов суда чести в составе Кейтеля, Рундштедта и Гудериана, чтобы уволить из армии всех офицеров, имеющих хотя бы отдаленное отношение к путчу. Поэтому их судили как граждан, навлекших позор на свой мундир.
Во время процесса Фрейслеру исполнилось пятьдесят лет. Его жизненный путь начался в Первую мировую войну, тогда еще совсем молодым человеком он оказался военнопленным в России. Позднее, став коммунистом, он возглавил Совет рабочих и солдат, который временно управлял Касселем в 1918 году. В 1925 году вступил в партию нацистов. Затем стал заместителем министра в Прусском государственном министерстве юстиции, а когда в Берлине возникла так называемая Народная судебная палата, он был назначен ее руководителем. Это случилось в 1942 году. Поскольку Фрейслер счел это назначение шагом назад в своей карьере, он стремился как можно нагляднее продемонстрировать свою преданность идеалам нацизма – целью его честолюбивых стремлений был пост министра юстиции. Он был грамотным юристом – проницательным, остроумным, никогда не лез за словом в карман. Ему были чужды сомнения и милосердие. Предстоящий процесс он рассматривал как знаменательную веху в своей карьере и готовился на нем блистать. Он был не столько смышлен, сколько талантлив, скорее хитер, чем умен, но нельзя забывать, что Мольтке видел в нем «искру гения». Как и Геббельс, он был блестящим оратором, обладал громким, хорошо поставленным голосом, которым умел пользоваться так, чтобы достичь максимального эффекта. И когда Фрейслер оскорблял стоящего перед ним человека, это действовало убийственно, поскольку он почти никогда по-настоящему не выходил из себя.
Зал, в котором проходили процессы, – палата для пленарных заседаний берлинского суда – был заполнен до отказа. Здесь было душно и очень жарко – горели яркие лампы, позволявшие вести киносъемку. Фрейслер, будучи руководителем, сидел в центре длинного стола, по обеим сторонам от председателя поместились члены суда. Слева располагалось место секретаря. Обвиняемый находился непосредственно перед председателем, справа и слева от него сидели охранники. Другие заключенные, чьи дела суду предстояло рассмотреть, ожидали вместе со своей охраной справа от судей. В зале было предусмотрено около двухсот мест для зрителей. Палата была украшена тремя огромными знаменами со свастиками и бюстами Фридриха Великого и Гитлера. Мраморные вершители судеб немецкого народа с холодным достоинством взирали на людей, собравшихся, чтобы послушать нападки Фрейслера – холодный сарказм вперемешку с выкриками (правда, тщательно продуманными и рассчитанными).
На формальности времени не тратили. Обвиняемых привели в зал одетыми в плохо сидящую гражданскую одежду, что выдавало намерение выставить их в невыгодном свете перед камерами. У тех, у кого были зубные протезы, отобрали и эту необходимую вещь. Брюки были без ремней и подтяжек, поэтому их приходилось придерживать руками. Можно представить, как это нервировало и унижало несчастных, находившихся в центре всеобщего внимания. Согласно мнению одного из свидетелей, «заседания были карикатурой на судебный процесс. Эта тенденция отразилась даже в том, как председательствующий судья вошел в зал. На его физиономии застыло театрально свирепое, безжалостное выражение. Создавалось впечатление, что он предварительно долго практиковался перед зеркалом. Вылитый второй Робеспьер. На этом отталкивающем лице с большими, притворно проницательными глазами, наполовину прикрытыми тяжелыми веками, не было и следа гуманности. Его пронзительный голос, словно труба, в нарушение всех соображений секретности, очевидно, был слышен даже на соседних улицах. Он предпочитал напыщенный стиль, к месту и не к месту перемежал свою речь старыми немецкими пословицами, снова и снова повторял одну и ту же фразу».
Неожиданные оскорбительные выкрики Фрейслера, которыми он обычно прерывал любые попытки обвиняемых сделать заявление, были настолько несдержанными, что репортеры кинохроники жаловались на невозможность качественной звукозаписи. Один из осужденных впоследствии говорил: «Стоит ли удивляться, что люди, гордые и мужественные в борьбе, не могли почти ничего сказать в свою защиту? Обвиняемые имели возможность произнести краткую реплику, только когда бдительный тигр, притаившийся в кресле председателя, на мгновение расслаблялся».
Согласно обычному порядку, сложившемуся в немецких судах, председатель допрашивал обвиняемых лично. Поэтому Фрейслер, пользуясь своим привилегированным положением, ставил все вопросы так, чтобы приуменьшить заслуги обвиняемых. Если он не оскорблял их, то зло насмехался над неудачами. Когда называли очередное имя и человек выходил вперед, у Вицлебена автоматически дергалась и приподнималась правая рука – это было нечто вроде нервного тика. Фрейслер немедленно воспользовался ситуацией и объявил это непроизвольное движение нацистским приветствием. Взглянув на Вицлебена, словно удав на кролика, он громогласно потребовал объяснить, какое право имеет человек в его положении пользоваться нацистским приветствием, священным для дела, которое он предал?
После зачтения обвинительного акта Фрейслер, обведя пристальным взглядом зал, потребовал, чтобы была произведена тщательная проверка всех, кому выпала честь присутствовать
[63]. Продемонстрировав таким образом свою власть, удовлетворенный Фрейслер обратил все свое внимание на Штиффа – первого из обвиняемых, вызванного на допрос.
Штифф стоял очень прямо. Его слегка сутулая фигура казалась незначительной в неряшливой гражданской одежде, которую он был вынужден носить. Он говорил официально и правильно – как истинный солдат, не показывал никаких эмоций в ответ на намеренное унижение. Фрейслер вознамерился представить его лжецом.
«Фрейслер. Не будет преувеличением, не так ли, если я скажу, что все вначале сказанное вами полиции было ложью? Это так?
Штифф. Я…
Фрейслер. Да или нет?!
Штифф. Я не упомянул о некоторых вещах.
Фрейслер. Да или нет?! Не надо уверток! Вы лгали или говорили чистую правду?
Штифф. Впоследствии я сказал чистую правду.
Фрейслер. Я спросил, говорили ли вы правду на первом полицейском допросе.
Штифф. Тогда я не сказал всей правды.
Фрейслер. Что ж, прекрасно. Имей вы мужество, вы бы сразу ответили прямо: я им лгал».
Затем последовали вопросы о том, когда Штифф впервые услышал о заговоре, прежде всего, благодаря своим контактам с Тресковом и Беком.
«Фрейслер. Посещали вы или нет полковника фон Трескова летом 1943 года?
