Прорыв союзников в Кане представлялся неизбежным, и Роммеля перевели в другой военный госпиталь, расположенный недалеко от Сен-Жермена. 8 августа, в последний день офицерского процесса, его отвезли домой – в Херлинген, что рядом с Ульмом на Дунае. Здесь он пошел на поправку быстрее, хотя один из навещавших его врачей заметил, что ни один человек не мог остаться в живых с такими ранениями. 6 сентября его навестил находившийся под подозрением Шпейдель. Во время беседы Роммель назвал Гитлера «патологическим лгуном», изливающим свой гнев на участников заговора. Роммель отправил послание Гудериану, ставшему начальником Генерального штаба армии, потребовав, чтобы Гитлера лишили возможности командовать раньше, чем Германия будет оккупирована. Он даже предложил свои услуги, поскольку чувствовал себя уже намного лучше. Но другим посетителям он говорил, что Гитлер очень скоро будет мертв, и жаловался, что за его домом постоянно следят.
Роммель был прав. 7 октября его вызвали по телефону на совещание в ставку фюрера в Берлине. Врачи не позволили ему ехать. Тогда Гитлер 14 октября отправил в Херлинген генералов Бургдорфа и Мейзеля, которые привезли «черную метку». Генералы прибыли в небольшой зеленой машине, за рулем которой сидел одетый в черное эсэсовец. После короткой беседы с посетителями Роммель поднялся наверх к жене. Его голос звучал, словно с того света. Ему сказали, что на допросах в гестапо выявлена его причастность к заговору.
– Через четверть часа я буду мертв, – сказал он. – Гитлер предложил мне выбор: яд или суд. Яд они привезли с собой.
К этому времени дом уже был окружен эсэсовцами. Роммель попрощался с женой и сыном и уехал с генералами. Когда они отъехали на небольшое расстояние от дома, Бургдорф заставил Роммеля принять яд. Его тело доставили в Ульм – в военный госпиталь с приказом не производить аутопсию, поскольку все уже решено в Берлине.
Жене сообщили, что Роммель внезапно умер от кровоизлияния в мозг, а народу разъяснили, что смерть явилась следствием ранений в автомобильной аварии. По распоряжению Гитлера Роммеля похоронили с соблюдением всех воинских почестей. Кальтенбруннер, словно мрачная хищная птица, надзирал за церемонией, а Рундштедт был делегирован, чтобы озвучить сожаления партии. «Его сердце принадлежало фюреру», – сообщил он и отбыл еще до кремации, так и не переступив порог дома фельдмаршала. Фрау Роммель пришлось пережить самую страшную насмешку в своей жизни, принимая официальные выражения соболезнования от партийных лидеров во главе с самим Гитлером. Следовало поддерживать иллюзию того, что Роммель был самым популярным военным деятелем в окружении Гитлера.
К осени 1944 года все руководители заговора были казнены, кроме Герделера, смертный приговор которому, вынесенный 8 сентября, пока не был приведен в исполнение. Герделер был слишком важным свидетелем, чтобы его можно было так просто уничтожить. Наступил период затишья. Допросы почти прекратились. Мольтке, Бонхёффер, Донаньи, Мюллер, Герштенмайер и Шлабрендорф все еще находились в заключении.
После 20 июля Донаньи был переведен из гестаповской тюрьмы в концентрационный лагерь Заксенхаузен
[67]. Макс Гейслер, работавший санитаром в лазарете, однажды был поднят ночью, чтобы приготовить комнату для нового пациента. Вскоре гестаповцы внесли туда Донаньи на носилках. Его держали в лазарете в полной изоляции, а Гейслеру, выполнявшему роль медбрата, было запрещено разговаривать с пациентом. «В результате жестокого обращения гестапо, – свидетельствует Гейслер, – Донаньи был настолько ослаблен и парализован, что не мог умываться и питаться самостоятельно и даже поворачиваться в постели». Он постоянно мучился от сильной боли и сам сказал Гейслеру, что у него нет шансов на выздоровление. Норвежский пленный врач-терапевт, посещавший пациента, сказал, что в результате жестокого обращения гестапо у Донаньи имелись серьезные внутренние повреждения, а также травма позвоночника. Гейслер нарушил приказ о молчании и вел с пациентом долгие беседы всякий раз, когда они оставались наедине. Он сообщал ему последние новости и отвечал на вопросы.
Гестапо подозревало, что Донаньи помогал в подготовке заговора 20 июля. Гейслер так описывал происходившее в Заксенхаузене: «Первый допрос гестапо после прибытия узника в лагерь длился около восьми часов. Он происходил в помещении службы безопасности блока R1, а уже все следующие допросы велись в лазарете. Гестаповцы всегда принимали меры, чтобы я не мог ничего услышать. Тем не менее пронзительные голоса гестаповцев были отлично слышны сквозь тонкие стены. Эти необразованные деревенщины терзали его как могли. Вне всяких сомнений, в этом неравном состязании Донаньи показал себя лучшей и сильнейшей стороной».
Позднее Донаньи перевели из лазарета в так называемое отделение для отдыха, где, по словам Гейслера, возможностей получить хороший уход было намного меньше. В конце января его отвезли на санитарной машине обратно в Берлин в гестаповскую тюрьму, где уже содержались Бонхёффер и Шлабрендорф.
Начали происходить странные вещи. Совершенно неожиданно Шлабрендорфа отправили из тюремной камеры в Заксенхаузен. Там ему показали стрельбище и сказали: «Теперь ты знаешь, что будет с тобой в ближайшем будущем». Затем его отвели в крематорий и заставили стоять рядом с гробом Трескова, пока его открывали. Шлабрендорф так никогда и не сказал, что он чувствовал, глядя на тело товарища, который лежал в могиле начиная с лета. Перед тем как бросить тело в огонь, у Шлабрендорфа потребовали признание, но он не произнес ни слова. Его не расстреляли, а отправили обратно в тюрьму.
Его процесс не начинался до декабря, когда возобновились долгое время откладываемые слушания. Шлабрендорфа привезли в Народную судебную палату вместе с пятью другими узниками 21 декабря, и он получил возможность увидеть Фрейслера в деле, не представ перед ним лично. Он писал: «Председатель Роланд Фрейслер ввел в практику выискивание даже самых мельчайших проступков и представление их «государственной изменой». Соответственно в большинстве случаев приговором становилась смертная казнь, обычно через повешение. Фрейслер не чурался произнесения длинных пропагандистских речей. По большому счету на этих слушаниях говорил только он, мощи его голоса хватило бы на несколько залов суда».
Свидетельства против Шлабрендорфа оставались настолько слабыми, что он имел все основания надеяться избежать смертного приговора, если изменит признание относительно того, что знал о намерениях Трескова, на основании того, что оно было получено под пытками. Получилось так, что слушание его дела отложили, и последнее заседание состоялось только в феврале, причем при самых драматических обстоятельствах.
