Из школы они трое пошли вместе, но Ежов скоро свернул в
какой-то узкий переулок, Смолин же шел с Фомой вплоть до его дома и, прощаясь,
сказал:
— Вот видишь — и ходить нам вместе!
Дома Фому встретили торжественно: отец подарил мальчику
тяжелую серебряную ложку с затейливым вензелем, а тетка — шарф своего вязанья.
Его ждали обедать, приготовили любимые им блюда и тотчас же, как только он
разделся, усадили за стол и стали расспрашивать.
— Ну что, понравилось в училище? — спрашивал Игнат, с
любовью глядя на румяное и оживленное лицо сына.
— Ничего... Славно! — отвечал Фома.
— Милый ты мой! — умиленно вздыхала тетка, — Ты, смотри,
товарищам-то не поддавайся... Чуть они чем обидят тебя, ты сейчас учителю и
скажи про них...
— Ну, слушай ее! — усмехнулся Игнат. — Этого не делай
никогда! Сам со всяким обидчиком старайся управиться, своей рукой накажи!
Ребятишки-то хорошие?
— Да, — Фома улыбнулся, вспоминая об Ежове. — Один такой
бойкий — беда!
— Чей таков?
— Сторожа сын...
— Боек, говоришь?
— Страсть!
— Ну — бог с ним! А другой?
— А другой — ры-ижий весь... Смолин...
— А! Митрия Иваныча сын, видно... Этого держись, компания
хорошая... Митрий — умный мужик... коли сын в него — это ладно! Вот
другой-то... Ты, Фома, вот что: ты пригласи-ка их в воскресенье в гости к себе.
Я куплю гостинцев, угощать ты их будешь... Поглядим, какие они...
— В воскресенье-то Смолин меня к себе зовет, — объявил Фома,
вопросительно взглянув на отца.
— Ишь ты... Ну, поди! Это ничего, поди... Присматривайся,
какие есть люди на земле... Один, без дружбы, не проживешь... Вот я с твоим
крестным двадцать лет с лишком дружу — многим от ума его попользовался. Так и
ты, — старайся дружить с теми, которые лучше, умнее тебя... Около хорошего
человека потрешься — как медная копейка о серебро — и сам за двугривенный
сойдешь... — И, смеясь своему сравнению, Игнат добавил: — Это — шучу я.
Старайся не поддельным, а настоящим быть... Ум имей хоть маленький, да свой...
Что, уроков-то много задали тебе?
— Много! — вздохнул мальчик, и вздоху его откликнулась
тяжелым вздохом тетка...
— Ну — учи! Хуже других в науке не будь. Хоша скажу тебе вот
что: в училище, — хоть двадцать пять классов в нем будь, — ничему, кроме как
писать, читать да считать, — не научат. Глупостям разным можно еще научиться, —
но не дай тебе бог! Запорю, ежели что... Табак курить будешь, губы отрежу...
— Бога помни, Фомушка,— сказала тетка. — Господа нашего,
смотри, не забудь...
— Это верно! Бога и родителя — чти! Но я про то хочу
сказать, что книги-то учебные — дело еще малое... Нужны они тебе, как плотнику
топор да рубанок; они — инструмент, а тому, как в дело его употребить. —
инструмент не научит. Понял?.. Скажем так: дан плотнику в руки топор и должен
он им обтесать бревно... Рук да топора тут мало, надо еще уметь ударить по
дереву, а не по ноге себе... Выходит, что одних книг мало: надо еще уменье
пользоваться ими... Вот это уменье и есть то самое, что будет хитрее всяких
книг, а в книгах о нем ничего не написано... Этому, Фома, надо учиться от самой
от жизни. Книга — она вещь мертвая, ее как хочешь бери, рви, ломай — она не
закричит... А жизнь, чуть ты по ней неверно шагнул, неправильно место в ней
себе занял, — тысячью голосов заорет на тебя, да еще и ударит, с ног собьет.
Фома, облокотясь на стол, внимательно слушал отца и, под
сильные звуки его голоса, представлял себе то плотника, обтесывающего бревно,
то себя самого: осторожно, с протянутыми вперед руками, по зыбкой почве он
подкрадывается к чему-то огромному и живому и желает схватить это страшное
что-то...
— Человек должен себя беречь для своего дела и путь к своему
делу твердо знать... Человек, брат, тот же лоцман на судне... В молодости, как
в половодье, — иди прямо! Везде тебе дорога... Но — знай время, когда и за
правеж взяться надо... Вода сбыла, — там, гляди, мель, там карча, там камень;
всё это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому...
— Я доплыву! — сказал мальчик, уверенно и гордо глядя на
отца.
— Ну? Храбро говоришь! — Игнат засмеялся. И тетка тоже
ласково засмеялась.
Со времени поездки с отцом по Волге Фома стал. более бойким
и разговорчивым с отцом, теткой, Маякиным. Но на улице или где-нибудь в новом,
для него месте, при чужих людях, он хмурился и посматривал вокруг себя
подозрительно и недоверчиво, точно всюду чувствовал что-то враждебное ему,
скрытое от него и подстерегающее.
Ночами иногда он вдруг просыпался и подолгу прислушивался к
тишине вокруг, пристально рассматривая тьму широко раскрытыми глазами. Пред ним
претворялись в образы и картины рассказы отца. Он незаметно для себя путал их
со сказками тетки и создавал хаос событий, в котором яркие краски фантазии
причудливо переплетались с суровыми тонами действительности. Получалось что-то
огромное, непонятное; мальчик закрывал глаза, гнал от себя всё это и хотел бы
остановить игру воображения, пугавшую его. Но он безуспешно пытался уснуть, а комната
всё теснее наполнялась темными образами. Тогда он тихо будил тетку:
— Тетя... А тетя...
— Что? Христос с тобой...
— Я приду к тебе, — шептал Фома.
— Пошто? Спи-ка, милуша моя... спи...
— Я боюсь! — сознавался мальчик,
— А ты прочитай про себя «Да воскреснет бог» и перестанешь
бояться-то.
Фома лежит с закрытыми глазами и читает молитву. Тишина ночи
рисуется пред мим в виде бескрайнего пространства темной воды, она совершенно
неподвижна, — разлилась всюду и застыла, нет ни ряби на ней, ни тени движения,
и в ней тоже нет ничего, хотя она бездонно глубока. Очень страшно смотреть
одному откуда-то сверху, из тьмы, на эту мертвую воду... Но вот раздается звук
колотушки ночного сторожа, и мальчик видит, что поверхность воды вздрагивает,
по ней, покрывая ее рябью, скачут круглые светлые шарики... Удар в колокол на
колокольне заставляет всю воду всколыхнуться одним могучим движением, и она
долго плавно колышется от этого удара, колышется и большое светлое пятно,
освещает ее, расширяется от ее центра куда-то в темную даль и бледнеет, тает.
Снова тоскливый и мертвый покой в этой тёмной пустыне...
— Тетя...— умоляюще шепчет Фома.
— Асиньки?
— Я к тебе приду...
— Да иди, иди, роднуша моя...
Перебравшись на постель к тетке, он жмется к ней и просит:
— Расскажи что-нибудь...
— Ночью-то? — сонно протестует тетка.
— Пожа-алуйста...
Ее не приходится долго просить. Позевывая, осипшим от сна
голосом, старуха, закрыв глаза, размеренно говорит:
