— А отчего они так?
— Отчего?.. Трудно это сказать... Иной — оттого, что отемнен
своей гордыней, — хочет многого, а силенку имеет слабую... иной — от глупости
своей... да мало ли отчего?..
Так, день за днем, медленно развертывалась жизнь Фомы, в
общем — небогатая волнениями, мирная, тихая жизнь. Сильные впечатления,
возбуждая на час душу мальчика, иногда очень резко выступали на общем фоне этой
однообразной жизни, но скоро изглаживались. Еще тихим озером была душа
мальчика, — озером, скрытым от бурных веяний жизни, и всё, что касалось
поверхности озера, или падало на дно, ненадолго взволновав сонную воду, или,
скользнув по глади ее, расплывалось широкими кругами, исчезало.
Просидев в уездном училище пять лет, Фома, с грехом пополам,
окончил четыре класса я вышел из него бравым черноволосым парнем, со смуглым
лицом, густыми бровями и темным пухом над верхней губой. Большие темные глаза
его смотрели задумчиво и наивно, и губы были по-детски полуоткрыты; но, когда
он встречал противоречие своему желанию или что-нибудь другое раздражало его,
зрачки расширялись, губы складывались плотно, и всё лицо принимало выражение
упрямое, решительное... Крестный, скептически усмехаясь, говорил про него:
— Для баб ты, Фома, слаще меда будешь... но пока большого
разума в тебе не видать...
Игнат вздыхал при этих словах.
— Ты бы, кум, скорее пускал в оборот сына-то...
— А вот погоди...
— Чего годить? Лета два, три повертится на Волге, да и под
венец его... Вон Любовь-то какая у меня...
Любовь Маякина в эту пору училась в пятом классе какого-то
пансиона. Фома часто встречал ее на улице, причем она всегда снисходительно
кивала ему русой головкой в щегольской шапочке. Она нравилась Фоме, но ее
розовые щеки, веселые карие глаза и пунцовые губы не могли сгладить у Фомы
обидного впечатления от ее снисходительных кивков ему. Она была знакома с
какими-то гимназистами, и хотя между ними был Ежов, старый товарищ, но Фому не
влекло к ним, в их компании он чувствовал себя стесненным. Ему казалось, что
все они хвастаются перед ним своей ученостью и смеются над его невежеством.
Собираясь у Любови, они читали какие-то книжки, и если он заставал их за
чтением или крикливым спором, — они умолкали при виде его. Всё это отталкивало
его. Однажды, когда он сидел у Маякиных, Люба позвала его гулять в сад и там,
идя рядом с ним, спросила его с гримаской на лице;
— Почему ты такой бука, — никогда ни о чем не говоришь?
— О чем мне говорить, ежели я ничего не знаю! — просто
сказал Фома.
— Учись, — читай книги!..
— Не хочется...
— А вот гимназисты — всё знают и обо всем умеют говорить...
Ежов, например...
— Знаю я Ежова, — болтушка!
— Просто ты завидуешь ему... Он очень умный... да.
Вот он кончит гимназию — поедет в Москву учиться в
университет.
— Ну, так что?
— А ты так и останешься неучем...
— Ну и пускай...
— Как это хорошо! — иронически воскликнула Люба.
— Я и без науки на своем месте буду, — насмешливо сказал
Фома. — И всякому ученому нос утру... пусть голодные учатся, — мне не надо...
— Фи, какой ты глупый, злой, — гадкий! — презрительно
сказала девушка и ушла, оставив его одного в саду. Он угрюмо и обиженно
посмотрел вслед ей, повел бровями и, опустив голову, медленно направился в
глубь сада.
Он начинал познавать прелесть одиночества и сладкую отраву
мечтаний. Часто летними вечерами, когда всё на земле окрашивается в огненные,
возбуждающие воображение краски заката, — в грудь его проникало смутное
томление о чем-то непонятном ему. Сидя где-нибудь в темном уголке сада или лежа
в постели, он уже вызывал пред собой образы сказочных царевен, — они являлись в
образе Любы и других знакомых барышень, бесшумно плавали перед ним в вечернем
сумраке и смотрели в глаза его загадочными взорами. Порой эти видения
возбуждали в нем прилив мощной энергии и как бы опьяняли его, — он вставал и,
расправляя плечи, полной грудью пил душистый воздух; но иногда те же видения
навевали на него грустное чувство — ему хотелось плакать, было стыдно слез, он
сдерживался и все-таки тихо плакал.
Отец терпеливо и осторожно вводил его в круг торговых дел,
брал с собой на биржу, рассказывал о взятых поставках и подрядах, о своих
сотоварищах, описывал ему, как они «вышли в люди», какие имеют состояния
теперь, каковы их характеры. Фома быстро усвоил дело, относясь ко всему
серьезно и вдумчиво.
— Расцветает наш репей алым маком!.. — усмехался Маякин,
подмигивая Игнату.
И Все-таки, даже когда Фоме минуло девятнадцать лет, — было
в нем что-то детское, наивное, отличавшее его от сверстников. Они смеялись над
ним. считая его глупым; он держался в стороне от них, обиженный отношением к
нему. А отцу и Маякину, которые не спускали его с глаз, эта неопределенность
характера Фомы внушала серьезные опасения.
— Не пойму я его! — сокрушенно говорил Игнат. — Не кутит он,
по бабам будто не шляется, ко мне, к тебе — почтителен, всему внимает — красная
девка, не парень! И ведь, кажись, не глуп?
— Особой глупости не видать, — говорил Маякин.
— Поди ж ты! Как будто он ждет чего-то, — как пелена
какая-то на глазах у него... Мать его, покойница, вот так же ощупью ходила по
земле. Ведь вон Африканка Смолин на два года старше — а поди-ка ты какой! Даже
понять трудно, кто кому теперь у них голова — он отцу или отец ему? Учиться
хочет ехать, на фабрику какую-то, — ругается: «Эх, говорит, плохо вы меня,
папаша, учили...» Н-да! А мой — ничего из себя не объявляет... О, господи!
— Ты вот что, — советовал Маякин,— ты сунь его с головой в
какое-нибудь горячее дело! Право! Золото огнем пробуют... Увидим, какие в нем
склонности, ежели пустим его на свободу... Ты отправь его, на Каму-то, одного!
— Разве что попробовать?
— Ну, напортит... потеряешь сколько-нибудь... зато будем
знать, что он в себе носит?
— И впрямь — отправлю-ка я его, — решил Игнат.
И вот весной Игнат отправил сына с двумя баржами хлеба на
Каму. Баржи вел пароход «Прилежный», которым командовал старый знакомый Фомы,
бывший матрос Ефим, — теперь Ефим Ильич, тридцатилетний квадратный человек с
рысьими глазами, рассудительный, степенный и очень строгий капитан.
Плыли быстро и весело, потому что все были довольны. Фома
гордился впервые возложенным на него ответственным поручением. Ефим был рад
присутствию молодого хозяина, который не делал ему за всякую оплошность
замечаний, уснащенных крепкой руганью; а хорошее настроение двух главных лиц на
судне прямыми лучами падало на всю команду. Отплыв от места, где грузились
хлебом, в апреле — в первых числах мая пароход уже прибыл к месту назначения и,
поставив баржи у берега на якоря, стал рядом с ними. На Фоме лежала обязанность
как можно скорее сдать хлеб и, получив платежи, отправиться в Пермь, где ждал
его груз железа, принятый Игнатом к доставке на ярмарку.
