— Что, ничего не чувствуешь? Она знала, о чем он спрашивал,
но неизменно отвечала:
— Как мне не чувствовать? Кулаки-то у тебя — вона какие, как
гири...
— Я про чрево спрашиваю, дура...
— От такого бою разве можно понести?
— Не от бою ты не родишь, а оттого, что жрешь много. Набьешь
себе брюхо всякой пищей — ребенку и негде зародиться.
— Будто я не родила тебе?..
— Девок-то! — укоризненно говорил Игнат. — Мне сына надо!
Понимаешь ты? Сына, наследника! Кому я после смерти капитал сдам? Кто грех мой
замолит? В монастырь, что ль, всё отдать? Дадено им, — будет уж! Тебе оставить?
Молельщица ты, — ты, и во храме стоя, о кулебяках думаешь. А Помру я — опять
замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али я для этого
работаю? Эх ты...
И его охватывала злобная тоска, он чувствовал, что жизнь его
— бесцельна, если не будет у него сына, который продолжал бы ее.
За девять лет супружества жена родила ему четырех дочерей,
но все они умерли. С трепетом ожидая рождения, Игнат мало горевал об их смерти
— они были не нужны ему. Жену он бил уже на второй год свадьбы, бил сначала под
пьяную руку и без злобы, а просто по пословице: «Люби жену — как душу, тряси ее
— как грушу»; но после каждых родов у него, обманутого в ожиданиях, разгоралась
ненависть к жене и он уже бил ее с наслаждением, за то, что она не родит ему
сына.
Однажды, находясь по делам в Самарской губернии, он получил
из дома от родных депешу, извещавшую его о смерти жены. Он перекрестился,
подумал и написал куму Маякину:
«Хороните без меня, наблюдай за имуществом...»
Потом он пошел в церковь служить панихиду и, помолившись о
упокоении души новопреставленной Акилины, решил поскорее жениться.
В то время ему было сорок три года; высокий, широкоплечий,
он говорил густым басом, как протодьякон; большие глаза его смотрели из-под
темных бровей смело и умно; в загорелом лице, обросшем густой черной бородой, и
во всей его мощной фигуре было много русской, здоровой и грубой красоты; от его
плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы. Женщинам он
нравился и не избегал их.
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался
к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты,
несмотря на то, что Игнат был и на Урале известен как «шалый» человек, выдал за
него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми глазами и
длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он
гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре Начал
задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Улыбка редко являлась на овальном, строго правильном лице
его жены, всегда она думала о чем-то, и в голубых ее глазах, холодно спокойных,
порой сверкало что-то темное, нелюдимое. В свободное от занятии по хозяйству
время она садилась у окна самой большой комнаты в доме и неподвижно, молча
сидела тут по два, по три часа. Лицо ее обращено на улицу, но взгляд был так
безучастен ко всему, что жило и двигалось за окном, и в то же время был так
сосредоточенно глубок, как будто она смотрела внутрь себя. И походка у нее была
странная — Наталья двигалась по просторным комнатам дома медленно и осторожно,
как будто что-то невидимое стесняло свободу ее движений. Дом был обставлен с
тяжелой, грубо хвастливой роскошью, всё в нем блестело и кричало о богатстве
хозяина, но казачка ходила мимо дорогих мебелей и горок, наполненных серебром,
боком, пугливо, точно боялась, что эти вещи схватят ее и задавят. Шумная жизнь
большого торгового города не интересовала эту женщину, и когда она выезжала с
мужем кататься, — глаза ее смотрели в спину кучера. Если муж звал ее в гости —
она шла, но и там вела себя так же тихо, как дома; если к ней приходили гости,
она усердно поила и кормила их, не обнаруживая интереса к тому, о чем говорили
они, и никого из них не предпочитая. Лишь Маякин, умница и балагур, порой
вызывал на лице ее улыбку, неясную, как тень. Он говорил про нее:
— Дерево — не баба! Однако жизнь — как костер неугасимый,
вспыхнет и эта молоканка, дай срок! Тогда увидим, какими она цветами
расцветет...
— Эй, кулугурка! — шутливо говорил Игнат жене. — Что
задумалась? Или по своей станице скучаешь? Живи веселей!
Она молчала, спокойно поглядывая на него.
— Больно уж ты часто по церквам ходишь... Погодила бы!
успеешь еще грехи-то замолить, — сперва нагреши. Знаешь: не согрешишь — не
покаешься, не покаешься — не спасешься... Ты вот греши, пока молода. Поедем
кататься?
— Не хочется...
Он подсаживался к ней, обнимал ее, холодную, скупо
отвечавшую на его ласки, и, заглядывая в ее глаза, говорил:
— Наталья! Чего ты такая нерадостная? Скучно, что ли, со
мной, а?
— Нет, — кратко отвечала она.
— Так что же — к своим, что ли, хочется?
— Да, — нет... так это...
— О чем ты думаешь?
— Я не думаю...
— А что же?
— Так...
Однажды он добился от нее более многосложного ответа.
— В сердце у меня — смутное что-то. И в глазах... И всё
кажется мне, что это — не настоящее...
Она повела вокруг себя рукой, на стены, мебель, на всё.
Игнат не подумал над ее словами и, смеясь, сказал ей:
— Это ты напрасно! Тут всё самое настоящее... вещь всё
дорогая, прочная... Но — захочешь — все сожгу, распродам, раздарю и — новое
заведу! Ну, желаешь?
— На что? — спокойно сказала она. Его удивляло, как это она,
такая молодая, здоровая, живет — точно спит, ничего не хочет, никуда, кроме
церквей, не ходит, людей дичится. И он утешал ее:
— Вот погоди — родишь ты мне сына, — совсем другая жизнь у
тебя пойдет. Это ты оттого печалишься, что заботы у тебя мало, он тебе даст
заботу... Родишь ведь сына, а?
— Как бог даст, — отвечала она, опуская голову. Потом ее
настроение стало раздражать его.
— Ну, молоканка, что нос повесила? Ходит — ровно по стеклу,
смотрит — будто душу чью-то загубила! Баба ты такая ядреная, а вкуса у тебя нет
ни к чему, дуреха!
Раз, придя домой выпивши, он начал приставать к ней с
ласками, а она уклонялась от них. Тогда он рассердился и крикнул:
— Наталья! Не дури, смотри.
Она обернулась лицом к нему и спокойно спросила:
— А то что будет?
Игнат освирепел от этих слов и ее безбоязненного взгляда.
— Что? — рявкнул он, наступая на нее.
— Прибить, что ли, хочешь? — не двигаясь с места и не
моргнув глазом, спрашивала она.
Игнат привык, чтоб пред гневом его трепетали, и ему было
дико и обидно видеть ее спокойствие.
