— А ты тут всё пьешь, говорят... — неодобрительно сказал
Фома.
Игнат с удивлением и любопытством взглянул на него и
спросил:
— Да разве отцу можно этак говорить, а? Фома сконфузился и
опустил голову.
— То-то! — добродушно сказал Игнат и крикнул, чтоб дали
коньяку...
Маякин, прищурив глаза, посмотрел на Гордеевых, вздохнул,
простился и ушел, пригласив их вечером к себе пить чай в малиннике.
— Где же тетка Анфиса? — спросил Фома, чувствуя, что теперь,
наедине с отцом, ему стало почему-то неловко.
— В монастырь поехала... Ну, говори мне, а я — выпью...
Фома в несколько минут рассказал отцу о делах и закончил
рассказ откровенным признанием:
— Денег я истратил на себя... много.
— Сколько?
— Рублей... шестьсот...
— В полтора-то месяца! Немало... Вижу, что для приказчика —
дорог ты мне... Куда ж это ты их всыпал?
— Триста пуд хлеба подарил...
— Кому? Как? Фома рассказал.
— Ну это — ничего! — одобрил его отец. — Это — знай наших!..
Тут дело ясное — за отцову честь... за честь фирмы... И убытка тут нету, потому
— слава добрая есть, а это, брат, самая лучшая вывеска для торговли... Ну, а
еще?
— Да... так, как-то... истратил...
— Говори прямо... не о деньгах спрашиваю, — хочу знать, как
ты жил, настаивал Игнат, внимательно и строго рассматривая сына.
— Ел... пил...— не сдавался Фома, угрюмо и смущенно наклоняя
голову.
— Пил? Водку?
— И водку...
— А! Не рано ли?
— Спроси Ефима — напивался ли я допьяна...
— На что спрашивать Ефима? Ты сам должен всё сказать... Так,
стало быть, пьешь?
— Могу и не пить...
— Где уж! Коньяку хочешь?
Фома посмотрел на отца и широко улыбнулся. И отец ответил
ему добродушной улыбкой.
— Эх ты... чёрт! Пей... да смотри, — дело разумей... Что
поделаешь?.. пьяница — проспится, а дурак — никогда... будем хоть это
помнить... для своего утешения... Ну и с девками гулял? Да говори прямо уж! Что
я — бить тебя, что ли, буду?
— Гулял... была одна на пароходе... От Перми до Казани вез
ее...
— Ну...— Игнат тяжело вздохнул и, насупившись, сказал: —
Рано опоганился...
— Мне двадцать лет... А ты говорил, что в твое время
пятнадцатилетних парнишек женили... — смущенно возразил ему сын.
— То — женили... Ну, ладно, будет про это говорить... Ну,
повелся с бабой, — что же? Баба — как оспа, без нее не проживешь... А мне
лицемерить не приходится... я раньше твоего начал к бабам льнуть... Однако
соблюдай с ними осторожность...
Игнат задумался и долго молчал, сидя неподвижно, низко склонив
голову.
— Вот что, Фома, — вновь заговорил он сурово и твердо, —
скоро я помру... Стар. В груди у меня теснит, дышать мне тяжело... помру...
Тогда всё дело на тебя ляжет... Ну, сначала крестный поможет тебе — слушай его!
Начал ты... не худо, всё обделал как следует, вожжи в руках крепко держал...
Дай бог и впредь так же... Знай вот что: дело — зверь живой и сильный, править
им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а то оно тебя одолеет... Старайся
стоять выше дела... так поставь себя, чтоб всё оно у тебя под ногами было, на
виду, чтоб каждый малый гвоздик в нем виден был тебе...
Фома Смотрел на широкую грудь отца, слушал его густой голос
и думал про себя:
«Ну, не скоро ты помрешь!»
Эта мысль была приятна ему и возбуждала в нем доброе,
горячее чувство к отцу.
— Крестного держись... у него ума в башке — на весь город
хватит! Он только храбрости лишен, а то— быть бы ему высоко. Да, — так, говорю,
недолго мне жить осталось... По-настоящему, пора бы готовиться к смерти...
Бросить бы всё, да поговеть, да позаботиться, чтоб люди меня добром
вспомянули...
— Вспомянут! — уверенно сказал Фома.
— Было бы за что...
— А ночлежный-то дом?
Игнат взглянул на сына и засмеялся
— Сказал Яков-то, успел! Ругал, чай, меня?
— Было немножко, — улыбнулся Фома.
— Ну, еще бы! Али я его не знаю?
— Он насчет этого так говорил, точно его деньги-то...
Игнат откинулся на спинку кресла и расхохотался еще сильнее.
— Ах старый ворон, а? Это ты верно... Для него что свои
деньги, что мои всё едино ,— вот он и дрожит... Цель есть у него, лысого...
Ну-ка скажи какая?
Фома подумал и сказал:
— Не знаю...
— Э! Соединить он деньги-то хочет...
— Как это?
— Да ну, догадайся!..
Фома посмотрел на отца и — догадался. Лицо его потемнело, он
привстал с кресла, решительно сказав:
— Нет, я не хочу! Я на ней не женюсь!
— О? Что так? Девка здоровая, неглупая, одна у отца...
— А Тарас? Пропащий-то?
— Пропащий — пропал, о нем, стало быть, и речь вести не
стоит... Есть духовная, и в ней сказано: «Все мое движимое и недвижимое —
дочери моей Любови...» А насчет того, что сестра она тебе крестовая, —
обладим...
— Всё равно, — твердо сказал Фома, — я на ней не женюсь!
— Ну, об этом рано говорить... Однако — что эта она как не
по душе тебе?
— Не люблю этаких...
— Та-ак! Ах ты, скажите, пожалуйста! Какие же вам, сударь,
больше по вкусу?..
— Которые попроще... Она там с гимназистами да с книжками...
ученая стала!.. Смеяться будет надо мной... — взволнованно говорил Фома.
— Это, положим, верно, — бойка она — не в меру... Но это —
пустое дело! Всякая ржавчина очищается, ежели руки приложить... А крестный твой
— умный старик... Житье его было спокойное, сидячее, ну, он, сидя на одном-то
месте, и думал обо всем... его, брат, стоит послушать, он во всяком житейском
деле изнанку видит... Он у нас — ристократ — от матушки Екатерины! Много об
себе понимает... И как род его искоренился в Тарасе, то он и решил — тебя на
место Тараса поставить, чувствуешь?
— Нет, уж я сам себе место выберу, — упрямо сказал Фома.
— Глуп еще ты...— усмехнулся отец. Их разговор был прерван
приездом тетки Анфисы...
— Фомущка! Приехал...— кричала она где-то за дверями. Фома
встал и пошел навстречу ей, ласково улыбаясь...
...Вновь жизнь его потекла медленно и однообразно. Сохранив
по отношению к сыну тон добродушно насмешливый и поощрительный, отец в общем
стал относиться к нему строже, ставя ему на вид каждую мелочь и всё чаще
напоминая, что он воспитывал его свободно, ни в чем не стеснял, никогда не бил.
