Сладко улыбаясь и потирая руки, он сел рядом с Фомой и,
игриво толкнув его в бок, спросил:
— О чем больше ворковали?
— Так, о пустяках разных, — ответила Люба.
— Да разве я тебя спрашиваю? — искривив лицо, сказал ей
отец. — Ты себе сиди, помалкивай у своего бабьего дела...
— Про обед рассказывал я ей, — перебил Фома речь крестного.
— Ага! Та-ак... Ну, и я буду говорить про обед... Наблюдал я
за тобой давеча... неразумно ты держишь себя!
— То есть как? — спросил Фома, недовольно хмуря брови.
— То есть так-таки просто неразумно, да и всё тут. Говорит,
например, с тобою губернатор, а ты молчишь...
— Что же я ему скажу? Он говорит, что потерять
отца-несчастье... ну, я знаю это!.. А что же ему сказать?
— «Так как оно мне от господа послано, то я, ваше
превосходительство, не ропщу...» Так бы сказал или что другое в этом духе...
Губернаторы, братец ты мой, смирение в человеке любят.
— Что же мне — овцой на него глядеть? — усмехнулся Фома.
— Овцой ты глядел, — этого не надо... А надо ни овцой, ни волком,
а так — этак — разыграть пред ним: «Вы наши папаши, мы ваши детишки...» — он
сейчас и обмякнет.
— Это зачем же?
— А на всякий случай... Губернатор — он, брат, всегда
куда-нибудь годится.
— Чему вы его учите, папаша! — тихо и негодующе сказала Люба.
— А чему?
— Лакейничать...
— Врешь, ученая дура! Политике я учу, а не лакейству,
политике жизни... Ты вот что — ты удались! Отыди от зла... и сотвори нам
закуску. С богом!
Люба быстро встала и, бросив полотенце из рук на спинку
стула, ушла... Отец, сощурив глаза, посмотрел ей вслед, побарабанил пальцами по
столу и заговорил:
— Буду я тебя, Фома, учить. Самую настоящую, верную науку
философию преподам я тебе... и ежели ты ее поймешь — будешь жить без ошибок.
Фома взглянул, как двигаются морщины на лбу старика, и они
ему показались похожими на строчки славянской печати.
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты живешь на сей земле, то
обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия
твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь:
у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это
фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти,
дабы понять смысл дела... Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни
и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
— Чего же соображать? — скучно сказал Фома. — Известно всем,
для чего... для бедных, немощных.
— Эх, брат! Иногда всем бывает известно, что такой-то
человек мошенник и подлец, а все-таки все его зовут Иваном иль Петром и
величают по батюшке, а не по матушке...
— Это вы к чему?
— А всё к делу... Так вот, говоришь ты, что дома эти для
бедных, нищих, стало быть, — во исполнение Христовой заповеди... Ладно! А кто
есть нищий? Нищий есть человек, вынужденный судьбой напоминать нам о Христе, он
брат Христов, он колокол господень и звонит в жизни для того, чтоб будить
совесть нашу, тревожить сытость плоти человеческой... Он стоит под окном и
поет: «Христа ра-ади!» и тем пением напоминает нам о Христе, о святом его
завете помогать ближнему... Но люди так жизнь свою устроили, что по Христову
учению совсем им невозможно поступать, и стал для нас Иисус Христос совсем
лишний. Не единожды, а может, сто тысяч раз отдавали мы его на пропятие, но всё
не можем изгнать его из жизни, зане братия его нищая поет на улицах имя его и
напоминает нам о нем... И вот ныне придумали мы: запереть нищих в дома такие
особые и чтоб не ходили они по улицам, не будили бы нашей совести.
— Ло-овко!— изумленно прошептал Фома, во все глаза глядя на
крестного.
— Aга! — воскликнул Маякин, и глазки его сверкали
торжеством.
— Как же это отец-то — не догадался? — беспокойно спросил
Фома.
— Ты погоди! Ты еще послушай, дальше-то — хуже будет!
Придумали мы запирать их в дома разные и, чтоб не дорого было содержать их там,
работать заставили их, стареньких да увечных... И милостыню подавать не нужно
теперь, и, убравши с улиц отрепышей разных, не видим мы лютой их скорби и
бедности, а потому можем думать, что все люди на земле сыты, обуты, одеты...
Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они... для изгнания Христа
из жизни нашей. Ясно ли?
— Да-а! — сказал Фома, отуманенный ловкой речью старика.
— И еще не всё тут... еще не до дна лужа вычерпана! —
воскликнул Маякин, одушевленно взмахивая рукой в воздухе.
Морщины на лице его играли; длинный, хищный нос вздрагивал,
и голос дребезжал нотами какого-то азарта и умиления.
— Теперь поглядим на это дело с другого бока. Кто больше
всех в пользу бедных жертвует на все эти дома, приюты, богадельни? Жертвуют
богатые люди, купечество наше... Хорошо-с! А кто жизнью командует и устраивает
ее? Дворяне, чиновники и всякие другие — не наши люди... От них и законы, и
газеты, и науки — всё от них. Раньше они были помещиками, теперь земля из-под
них выдернута, они на службу пошли... А кто, по нынешним дням, самые сильные
люди? Купец в государстве первая сила, потому что с ним — миллионы! Так ли?
— Так! — согласился Фома, желая скорее услышать то
недоговоренное, что сверкало уже в глазах крестного.
— Так вот ты и понимай, — раздельно и внушительно продолжал
старик, — жизнь устраивали не мы, купцы, и в устройстве ее и до сего дня голоса
не имеем, рук приложить к ней не можем. Жизнь устроили другие, они и развели в
ней паршь всякую, лентяев этих, несчастненьких, убогеньких, а коли они ее
развели, они жизнь засорили, они ее испортили — им, по-божьи рассуждая, и
чистить ее надлежит! Но чистим ее — мы, на бедных жертвуем — мы, призираем их —
мы... Рассуди же ты, пожалуйста: зачем нам на чужое рубище заплаты нашивать,
ежели не мы его изодрали? Зачем нам дом чинить, ежели не мы в нем жили и не наш
он есть? Не умнее ли это будет, ежели мы станем к сторонке и будем до поры до
времени стоять да смотреть, как всякая гниль плодится и чужого нам человека
душит? Ему с ней не сладить, — средств у него нет. Он к нам и обратится,
скажет: «Пожалуйте, господа, помогите!» А мы ему: «Позвольте нам простору для
работы! Включите нас в строители оной самой жизни!» И как только он нас включит
— тогда-то мы и должны будем единым махом очистить жизнь от всякой скверны и
разных лишков. Тогда государь император воочию узрит светлыми очами, кто есть
его верные слуги и сколько они в бездействии рук ума в себе накопили... Понял?
— Как же не понять! — воскликнул Фома. Когда крестный говорил
о чиновниках, он вспомнил о лицах, бывших на обеде, вспомнил бойкого секретаря,
и в голове его мелькнула мысль о том, что этот кругленький человечек, наверно,
имеет не больше тысячи рублей в год, а у него, Фомы — миллион. Но этот человек
живет так легко и свободно, а он, Фома, не умеет, конфузится жить. Это
сопоставление и речь крестного возбудили в нем целый вихрь мыслей, но он успел
схватить и оформить лишь одну из них.
