Он смотрел на нее и улыбался. Должно быть. Медынская
заметила развязность его поведения и новое в его улыбке — она оправила платье и
отодвинулась от него. Их глаза встретились — и Медынская опустила голову.
— Тает! — задумчиво сказала ока, разглядывая кольцо на своем
мизинце.
— Н-да... ручьи везде... — любуясь своими ботинками, сообщил
Фома.
— Это хорошо... Весна идет...
— Уж теперь не задержит...
— Придет весна, — повторила Медынская негромко и как бы
вслушиваясь в звук слов.
— Влюбляться станут люди, — усмехнувшись, сказал Фома и
зачем-то крепко потер руки.
— Вы собираетесь? — сухо спросила Медынская.
— Мне — нечего... я — давно!.. Влюблен на всю жизнь...
Она мельком взглянула на него и снова начала играть,
задумчиво говоря:
— Как это хорошо, что вы только еще начинаете жить... Сердце
полно силы... и нет в нем ничего темного...
— Софья Павловна! — тихо воскликнул Фома. Она ласковым
жестом остановила его.
— Подождите, голубчик! Сегодня я могу сказать вам... что-то
хорошее... Знаете — у человека, много пожившего, бывают минуты, когда он,
заглянув в свое сердце, неожиданно находит там... нечто давно забытое... Оно
лежало где-то глубоко на дне сердца годы... но не утратило благоухания юности,
и когда память дотронется до него... тогда на человека повеет... живительной свежестью
утра дней...
Струны под ее пальцами дрожали, плакали, Фоме казалось, что
звуки их и тихий голос женщины ласково и нежно щекочут его сердце... Но,
твердый в своем решении, он вслушивался в ее слова и, не понимая их содержания,
думал:
«Говори! Теперь уж не поверю никаким твоим речам...»
Это раздражало его. Ему было жалко, что он не может слушать
ее речь так внимательно и доверчиво, как раньше, бывало, слушал...
— Вы думаете о том, как нужно жить? — спросила женщина.
— Иной раз подумаешь — а потом опять забудешь. Некогда! —
сказал Фома и усмехнулся. — Да и что думать? Видишь, как живут люди... ну,
стало быть, надо им подражать.
— Ах, не делайте этого! Пожалейте себя... Вы такой...
славный!.. Есть в вас что-то особенное, -что? Не знаю! Но это чувствуется... И
мне кажется, вам будет ужасно трудно жить... Я уверена, что вы не пойдете
обычным путем людей вашего круга... нет! Вам не может быть приятна жизнь,
целиком посвященная погоне за рублем... о, нет! Я знаю, — вам хочется чего-то
иного... да?
Она говорила быстро, с тревогой в глазах. Фома думал, глядя
на нее:
«К чему это она клонит?»
Подвинувшись к нему, она заглядывала в лицо его, убедительно
говоря:
— Устройте себе жизнь как-нибудь иначе... Вы сильный,
молодой... хороший!..
— А коли хорош я, так и мне должно быть хорошо! — воскликнул
Фома, чувствуя, как им овладевает волнение и сердце начинает трепетно биться...
— Ах, на земле всегда хорошим хуже, чем дурным!.. — с
грустью сказала Медынская.
И снова из-под пальцев ее запрыгали дрожащие нотки музыки.
Фома почувствовал, что, если он сейчас не начнет говорить то, что нужно, —
позднее он ничего не скажет ей...
«Господи, благослови!» — мысленно произнес он и
пониженным голосом, с напряжением в груди начал:
— Софья Павловна! Будет уж!.. Мне надо говорить... Я пришел
сказать вам вот что: будет! Надо поступать прямо... открыто... Привлекали вы
меня к себе сначала... а теперь вот отгораживаетесь от меня... Я не пойму, что
вы говорите... у меня ум глухой... но Я ведь чувствую — спрятать себя вы
хотите... я вижу — понимаете вы, с чем я пришел!
Его глаза разгорались, и с каждым словом голос становился
горячей и громче. Она качнулась всем корпусом вперед и тревожно сказала:
— О, перестаньте...
— Нет уж — буду говорить!
— Я знаю, что вы хотите сказать...
— Не всё вы знаете! — с угрозой сказал Фома, вставая на
ноги. — А вот я всё знаю про вас — всё!
— Да? Тем лучше для меня! — спокойно проговорила Медынская.
Она тоже встала с кушетки, как бы желая уйти куда-то, но,
постояв секунды две, снова опустилась на свое место. Лицо у нее было серьезное,
губы плотно сжаты, но глаза она опустила, и Фома не видел их выражения. Он
думал, что когда скажет ей: «Я всё знаю про вас!» — она испугается, ей будет
стыдно, и, смущенная, она попросит у него прощения за то, что играла с ним.
Тогда он крепко обнимет ее и простит. Но этого не вышло: он сам смутился пред
ее спокойствием, смотрел на нее, искал слов, чтобы продолжать свою речь, и не
находил их.
— Тем лучше...— повторила она сухо и твердо. — Так вы узнали
всё, да? И, конечно, осудили меня, как и следовало... Я понимаю, я виновата
пред вами... Но... нет, я не буду оправдываться...
Она замолчала, вдруг нервным жестом подняв руки вверх,
схватилась за голову... И стала оправлять волосы...
Фома глубоко вздохнул. Слова Медынской убили в нем какую-то
надежду, надежду, присутствие которой в сердце своем он ощутил лишь теперь,
когда она была убита. И с горьким упреком, покачивая головой, он сказал:
— Бывало, смотрел я на вас и думал: «Экая она красивая,
хорошая... Голубка!..» А вы вот сами говорите — виновата... эхма!
Голос его оборвался. А женщина тихонько засмеялась.
— Какой вы славный и смешной...
Парень смотрел на нее, чувствуя себя обезоруженным ее
ласковыми словами и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что он имел в
груди против нее, таяло в нем от теплого блеска ее глаз. Женщина казалась ему
теперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она говорила что-то ласковым голосом,
точно упрашивала, и всё улыбалась; но он не вслушивался в ее слова.
— Пришел я к вам, — заговорил он, перебивая ее речь, — без
жалости!.. Думал — я ей скажу! А ничего не сказал... и не хочется... Сердце
упало... Дышите вы на меня как-то... Эх, напрасно я увидал вас! Что вы мне?
Уходить, видно, надо...
— Подождите, голубчик, не уходите! — торопливо сказала
женщина, протягивая к нему руку. — Зачем же так... сурово? Не сердитесь на
меня! Что я вам? Вам нужна иная подруга, такая же простая, здоровая душою, как
сами вы... Она должна быть веселая, бодрая... Я ведь уже старуха... Я вот
тоскую... так пусто и скучно живется мне... так пусто! Знаете, — когда человек
привыкнет жить весело, а радоваться не может, — плохо ему! Смеется не он, —
жизнь смеется над ним... А люди... Послушайте! Как мать, советую вам, прошу и
умоляю вас — не слушайте никого, кроме вашего сердца! Живите так, как оно вам
подскажет. Люди ничего не знают, ничего не могут сказать верного... не слушайте
их!
