— Вы это верно знаете? — осведомился Фома, усмехаясь.
— Я? Я знаю! — уверенно сказал Щуров, качнув головой, и
глаза его потемнели. — Я сам тоже предстану пред господом... не налегке...
Понесу с собой ношу тяжелую пред святое лицо его... Я сам тоже тешил дьявола...
только я в милость господню верую, а Яшка не верит ни в чох, ни в сон, ни в
птичий грай... Яшка в бога не верит... это я знаю! И за то, что не верит, — на
земле еще будет наказан!
— И это вы знаете? — спросил Фома.
— И это... Ты не думай — я ведь и то знаю, что смешно тебе
слушать меня... Какой-де прозорливец! Но человек, который много согрешил, —
всегда умен... Грех — учит... Оттого Маякин Яшка и умен на редкость...
Слушая сиплый и уверенный голос старика, Фома подумал:
«Смерть, видно, чует...»
Коридорный, маленький человек с бледным, стертым лицом, внес
самовар и быстро, мелкими шагами убежал из номера. Старик разбирал на
подоконнике какие-то узелки и говорил, не глядя на Фому:
— Дерзок ты... И взгляд у тебя — темный... Раньше
светлоглазых людей больше было... раньше души светлее были... Раньше всё было
проще — и люди и грехи... а теперь пошло всё мудреное... эхе-хе!
Он заварил чай, сел против Фомы и снова начал:
— В твои годы отец твой... водоливом тогда был он и около
нашего села с караваном стоял... в твои годы Игнат ясен был, как стекло.
Взглянул на него и — сразу видишь, что за человек. А на тебя гляжу — не вижу —
что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь... оттого и
пропадешь... Все теперешние люди — пропасть должны, потому — не знают себя... А
жизнь — бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу... где она? И все
плутают... а дьявол рад... Женился ты?
— Нет еще, — сказал Фома.
— Вот и это... неженат, а уж, чай, давно поган... Ну, а
работаешь в деле твоем много?
— Приходится... я с крестным пока...
— Какая теперь у вас работа? — качая головой, говорил
старик, и глаза его всё играли, то темнея, то снова проясняясь. — Нет у вас
труда! Раньше купец по делу на лошадях ездил... в метель, ночью... едет!
Разбойники ждали его на дороге и убивали... умирал он мучеником, кровью омывши
грехи свои... Теперь в вагоне едут... депеши рассылают... а то вон, слышь, так
выдумали, что в конторе у себя говорит человек, и за пять верст его слышно...
тут уж не без дьяволова ума!.. Сидит человек... не двигается... и грешит
оттого, что скучно ему, делать нечего: машина за него делает всё... Труда ему
нет, а без труда — гибель человеку! Он обзавелся машинами и думает — хорошо! Ан
она, машина-то, дьяволов капкан тебе! В труде для греха нет время, а при машине
— свободно! От свободы погибнет человек, как червь, житель недр земных, гибнет
на солнце... От свободы человек погибнет!
И, произнося раздельно и утвердительно слова свои, старик
Ананий четырежды стукнул пальцем по столу. Лицо его сияло злым торжеством,
грудь высоко вздымалась, серебряные волосы бороды шевелились на ней. Фоме жутко
стало слушать его речи, в них звучала непоколебимая вера, м сила веры этой
смущала Фому. Он уже забыл всё то, что знал о старике и во что еще недавно
верил как в правду.
Ананий смотрел на Фому так странно, как будто видел за ним
еще кого-то, кому больно и страшно было слышать его слова и чей страх, чья боль
радовали его...
— И все вы, теперешние, погибнете от свободы... Дьявол
поймал вас... он отнял у вас труд, подсунув вам свои машины и депеши... Ну-ка,
скажи, отчего дети хуже отцов? От свободы, да! Оттого и пьют и развратничают с
бабами...
— Ну, — тихо сказал Фома,— развратничали и пьянствовали и
прежде не меньше...
— Молчал бы! — крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. —
Тогда силы у человека больше было... по силе и грехи! Тогда люди — как дубы
были... И суд им — от господа будет по силам их... Тела их будут взвешены, и
измерят ангелы кровь их... и увидят ангелы божий, что не превысит грех тяжестью
своей веса крови и тела... понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу
пожрет... но если крыса мерзкая повинна в овце — крысу осудит он!
— Откуда людям знать, как бог осудит человека? — задумчиво
спросил Фома. — Видимый суд нужен...
— Пошто — видимый?
— Чтобы понимать людям...
— А кто, кроме бога, судья мне?
Фома взглянул на старика и замолчал, опустив голову. Ему вспомнился
беглый каторжник, убитый и сожженный Щуровым, он снова верил, что это так и
было. И женщин — жен и любовниц — этот старик, наверное, вогнал в гроб
тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок жизни из
них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них не обсохла кровь
женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых рук. И вот теперь он, ожидая
смерти, которая уже близко от него, считает грехи свои, судит людей и говорит:
«Кто, кроме бога, судья мне?»
«Боится он или нет?» — спросил себя Фома и задумался,
исподлобья рассматривая старика.
— Да, парень! Думай... — покачивая головой, говорил Щуров. —
Думай, как жить тебе... О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и
срублены, и дома уже построили из них... обветшали даже дома... а я всё это
видел и — всё живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: «Неужто один
человек столько сделать мог? Неужто я всё это изжил?..» — Старик сурово
взглянул на Фому, покачал головой и умолк...
Стало тихо. За окном на крыше дома что-то негромко трещало;
шум колес и глухой говор людей несся снизу, с улицы. Самовар на столе пел
унылую песню. Щуров пристально смотрел в стакан с чаем, поглаживал бороду, и
слышно было, что в груди у него хрипит...
— Трудно тебе жить без отца-то? — раздался его голос.
— Привыкаю... — ответил Фома.
— Богат ты... Яков умрет — еще богаче будешь, всё тебе
откажет. Одна дочь у него... и дочь тебе же надо взять. Что она тебе крестовая
и молочная — не беда! Женился бы... а то что так жить? Чай, таскаешься по
девкам?
— Нет...
— Говори! Э-эхе-хе!.. Помирает купец... Сказывал мне один
лесничий, врет ли, нет ли, — что-де раньше все собаки волками были и выродились
в собак... Так вот и наше звание — тоже скоро все собаками будем... Науки
изучим, модные шляпы на башки воткнем, и всё там, что надо, сделаем для того,
чтобы свое обличье потерять... И ничем нас от других людей не отличишь...
Завели такой порядок, чтобы всех детей в гимназисты отдавать... И купцов, и
дворян, и мещан-всех под один колер подгоняют... Оденут в серое и учат всех
одной науке... растят человека, как дерево... Зачем это? Никому не известно...
И полено одно от другого хоть сучком да отличается, а тут хотят людей так
обстрогать, чтобы все на одно лицо были... Скоро нам, старикам, крышка... да-а!
Может, никто уж и не поверит через пятьдесят эдак лет, что на свете я жил...
Ананий, Саввин сын, по прозвищу Щуров... так-то! И что я, Ананий, окромя бога,
никого не боялся... И что был я в молодости мужик, а земли имел две с четью
десятины, а под старость накопил одиннадцать тысяч десятин и всё под лесом...
да денег, может, два миллиона...
