— Вот всё говорят — деньги? — сказал Фома с неудовольствием.
— А какая от них радость человеку?
— Мм... — промычал Щуров. — Плохой из тебя купец будет, коли
ты силы денег не понимаешь...
— Кто ее понимает? — спросил Фома.
— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный человек...
Яшка понимает... Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай
— что они содержат в себе? Тогда поймешь, что всё это — сила человеческая, всё
это-ум людской... Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их,
деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут... И будешь ты в ту
пору владыкой себя считать...
— Этого не делают...
— Оттого, что у дураков денег не бывает... Деньги пускают в
дело... около дела народ кормится... а ты надо всем тем народом — хозяин... Бог
человека зачем создал? А чтобы человек ему молился... Он один был, и было ему
одному-то скучно... ну, захотелось власти... А как человек создан по образу,
сказано, и по подобию его, то человек власти хочет... А что, кроме денег,
власть дает?.. Так-то... Ну, а ты — деньги принес мне?
— Нет... — ответил Фома. От речей старика в голове у него
было тяжело и мутно, и он был доволен, что разговор перешел наконец на деловую
почву.
— Это напрасно! — сказал Щуров, строго нахмурив брови. —
Срок прошел — надо платить...
— Получите завтра половину...
— Зачем половину? Все давай!
— Уж очень нам теперь нужны деньги-то...
— А их нет? Однако и мне нужны...
— Подождите!
— Э, брат, ждать не буду! Ты не отец... ваш брат, молокосос,
народ ненадежный... в месяц можешь ты всё дело спутать... а я от того убыток
понесу... Ты мне завтpa все подай, а то векселя протестую... У меня это живо!
Фома смотрел на Щурова и удивлялся. Это был совсем не тот
старик, что недавно еще говорил словами прозорливца речи о дьяволе... И лицо и
глаза у него тогда другие были, — а теперь он смотрел жестко, безжалостно, и на
щеках, около ноздрей, жадно вздрагивали какие-то жилки. Фома видел, что, если
не заплатить ему в срок, — он действительно тотчас же опорочит фирму протестом
векселей...
— Что, видно, плохи дела-то? — усмехнулся Щуров. — Ну,
говори начисто где отцовы деньги рассыпал?
Фоме захотелось испытать старика.
— Дела не очень веселые... — сказал он, хмурясь, — поставок
нет... задатков не получили... ну, и трудновато.
— Та-ак!.. Пособить, что ли?
— Сделайте милость... отсрочьте платежи-то, — попросил Фома,
скромно опустив глаза.
— Мм... али из дружбы к отцу пособить? Пожалуй, пособлю...
— А на сколько времени отсрочите? — осведомился Фома.
— На полгода...
— Покорно благодарю...
— Не на чем... Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой... Ты вот
что: перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед...
а в обеспечение я с тебя закладную на две твои баржи возьму...
Фома встал со стула и, усмехаясь, проговорил:
— Завтра пришлите векселя... я их вам оплачу полностью...
Щуров тоже грузно поднялся со стула и, не спуская глаз под
насмешливым взглядом Фомы, спокойно почесывая грудь, сказал:
— И так хорошо...
— Спасибо... за ласку!
— Не даешься ты... а то я бы тебя приласкал! — лениво
проговорил старик, оскаливая зубы.
— Н-да! попадешь вам в руки...
— Тепло будет...
— Нагреете, что говорить...
— Ну, однако, паренек, будет! — сурово сказал Щуров. — Хоть
ты и думаешь про себя, что неглуп... только рано это... Сыграл вничью, да уж и
хвастаться стал!.. А ты у меня выиграй... тогда и пляши от радости...
Прощай-ка... Да денежки завтра припаси...
— Не беспокойтесь... Прощайте!
— С богом!
Выйдя за дверь номера, Фома услыхал, как старик зевнул
протяжно и громко, а потом запел сиповатым басом:
— «Ми-ило-осердия двери отверзи нам... благословенная
богородице...»
Фома унес с собой от старика двойственное чувство: Щуров и
нравился ему и в то же время был противен.
Он вспоминал речи старика о грехе, думал о силе веры его в
милосердие бога, и — старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.
«И этот тоже про жизнь говорит... и вот — грехи свои знает,
а не плачется, не жалуется... Согрешил — подержу ответ... А та?.,» — Он
вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. «А та — кается... не поймешь
у ней — нарочно она или в самом деле у нее сердце болит...»
Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил
напомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение к
старику, он не мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.
— Н-ну, был я у Щурова!.. — сказал он, придя к Маякину и
усаживаясь за стол.
Маякин в засаленном халатике и со счетами в руках
нетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:
— Наливай ему чаю, Любава! Рассказывай, Фома... Мне к девяти
в думу надо, рассказывай скорей.
Фома, посмеиваясь, рассказал о том, как Щуров предложил ему
переписать векселя.
— Э-эх! — с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков
Тарасович. — Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести
дела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому бы
пойти... Я бы его вокруг пальца обернул!
— Ну, едва ли! Он говорит: «Я дуб...»
— Дуб? А я — пила... Дуб-дерево хорошее, да плоды его только
свиньям годны... И выходит, что дуб — глуп...
— Да ведь всё равно платить надо...
— С этим не торопятся... умные люди! А ты — готов бегом
бежать, чтобы деньги отдать... купец!
Яков Тарасович был решительно недоволен крестником. Он
морщился и сердито приказывал дочери, молча разливавшей чай.
— Сахар подвинь мне, видишь — не достану... Лицо Любови было
бледно, глаза мутны, и руки у нее двигались вяло, неловко... Фома посмотрел на
нее и подумал:
«Смирная какая при отце-то...»
— О чем он говорил с тобой? — спросил его Маякин.
— Насчет грехов...
— Ну конечно! Всякому человеку свое дело дорого... а он —
фабрикант грехов... Давно о нем и на каторге и в аду плачут-тоскуют, ждут — не
дождутся...
— Увесисто говорит он, — задумчиво сказал Фома, помешивая
чай в стакане.
— Меня ругал? — осведомился Маякин, ехидно искривив лицо.
