— Было...
— А ты что?
— А я... слушал...
— Мм... что же слышал?
— «Сильному, говорит, простится, — а слабому нет
прощения...»
— Премудрость, подумаешь!.. Это и блохи знают...
Презрительное отношение крестного к Щурову почему-то раздражало Фому, и, глядя
в лицо старика, он с усмешкой сказал:
— А вас он не любит...
— Меня, брат, никто не любит! — с гордостью сказал Маякин. —
И любить меня не за что, я не девка... Но зато — уважают меня... А уважают
только тех, кого побаиваются...
И старик хвастливо подмигнул крестнику.
— Говорит он увесисто... — повторил Фома. — Жалуется...
«Вымирает, говорит, настоящий купец... Всех, говорит, людей одной науке учат...
чтобы все были одинаковы... на одно лицо...»
— Считает так, что — не годится это? Дурак! — презрительно
сказал Маякин.
— А почему это хорошо? — спросил Фома, недоверчиво
поглядывая на крестного.
— Ежели видим мы, что, взяв разных людей, сгоняют их в одно
место и внушают всем одно мнение, — должны мы признать, что это умно... Потому
— что такое человек в государстве? Не больше как простой кирпич, а все кирпичи
должны быть одной меры, — понял? Людей, которые все одинаковой высоты и веса,
как я хочу, так и положу...
— Кому же приятно кирпичом-то быть, — хмуро сказал Фома.
— Речь не о приятном, а о деле... Не всякому человеку можно
рожу стереть, но ежели иного побить молотом, он будет золотом... А башка лопнет
— что поделаешь? Слаба, значит, была...
— Говорил он также насчет труда... «Всё, говорит, машины
работают, а люди от этого балуются...»
— Поехала кума, неведомо куда! — пренебрежительно махнул
рукой Маякин. — Удивительно мне — какой у тебя аппетит на всякую пустяковину!
«Машина»! Он бы, старый пень, подумал — какая она, машина-то? Железная! — стало
быть, ее не жалко, завел — она и кует тебе рубли... без всяких слов, без
хлопот... пустил, она и вертится! А человек — он беспокойный и жалкий... он
очень жалок порой бывает! Воет, ноет, плачет, просит... пьян напивается... в
нем лишнего для меня— ах, как много! А в машине, как в аршине, — ровно столько
содержания, сколько требуется для дела... Ну, я пойду одеваться... пора.
Он встал и ушел, громко шаркая туфлями по полу. Фома
посмотрел вслед ему и вполголоса сказал, хмуря брови:
— Леший разве разберет всё это... один говорит так, другой —
этак...
— Вот и в книгах тоже, — тихо сказала Любовь. Фома взглянул
на нее, добродушно улыбаясь. И она ответила ему неясной улыбкой. Глаза у нее
смотрели устало, печально...
— Всё читаешь? — спросил Фома.
— Да-а... — уныло ответила девушка.
— И тоскуешь?
— Тошно... Одна потому что... Слова не с кем сказать...
— Плохо твое дело...
Она ничего не сказала на это, а лишь опустила голову и стала
медленно перебирать пальцами кружево полотенца.
— Шла бы замуж... — сказал Фома, чувствуя, что ему жалко ее.
— Отстань, пожалуйста...— некрасиво наморщив лоб, ответила
Любовь.
— Чего отстань? Ведь пойдешь же...
— Вот! — со вздохом и тихо воскликнула девушка. — Вот я и
думаю — надо... А как пойдешь? Ты знаешь ли — я такое чувствую теперь, — как
будто между мною и людьми туман стоит... густой, густой туман!..
— От книг, — уверенно вставил Фома.
— Подожди! И я перестаю понимать, что делается... Всё мне не
нравится, всё чужое стало... Всё не так, как надо, всё не то... Я понимаю это,
а сказать, что не так и почему, — не могу!..
— «Не так, не так...» — забормотал Фома. — Это у тебя от
книг... Хоть я и сам тоже чувствую, что не так... Это может и оттого, что еще
молоды мы...
— Мне сначала казалось, — не слушая его, говорила Любовь, —
что я в книгах всё понимаю...
— Бро-ось ты их! — посоветовал Фома пренебрежительно.
— Ах, полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь — сколько
разных мыслей на свете! О, господи! И есть такие, что голову жгут... В одной
книге сказано, что всё существующее на земле разумно...
— Всё? — спросил Фома.
— Всё! А в другой — напротив.
— Погоди! Разве это не чепуха?
— О чем разговор? — спросил Маякин, являясь в дверях, одетый
в длинный сюртук и с какими-то медалями на шее и груди.
— Так...— хмуро сказала Любовь.
— Насчет книг, — добавил Фома.
— Каких книг?
— Да вот она читает... прочитала, что всё на земле —
разумно...
— Ну!
— Ну, а я говорю — враки!
— Н-да... — Яков Тарасович задумался, пощипывая бородку и
прищурив глаза.
— Это что за книга? — спросил он у дочери, помолчав.
— Маленькая такая... желтая... — неохотно сказала Любовь.
— Ты ее положи-ка на стол мне... Это неспроста тоже сказано
— всё на земле разумно! Ишь... догадался какой-то!.. Н-да... это очень даже ловко
выражено... И кабы не дураки-то совсем бы это верно было... Но как дураки
всегда не на своем месте находятся, — нельзя сказать, что всё на земле
разумно... Прощай, Фома! Посидишь, али подвезти?..
— Посижу еще...
Любовь и Фома снова остались вдвоем.
— Какой он у тебя, — кивнув головой вслед крестному, сказал
Фома.
— Какой?
— На всё откликается, всё своим словом покрыть хочет...
— Да-а... умный!.. А вот не понимает, как тяжело мне
жить...— печально сказала Любовь.
— Я тоже не понимаю... выдумываешь ты много...
— Что я выдумываю? — раздраженно крикнула девушка.
— Да, — всё это... не твои ведь мысли-то— чужие!..
— Чужие... чужие...
Она хотела сказать что-то резкое, но оборвалась и замолчала.
Фома смотрел на нее и, поставив рядом с нею Медынскую, грустно подумал:
«Какое всё разное... и люди и женщины... И чувствуешь всегда
разное...»
На улице темнело, а в комнате уже было совсем темно. Ветер
качал липы. сучья их царапались о стены дома, точно холодно им было и они
просились в комнаты...
— Люба! — тихо сказал Фома.
Она подняла голову и посмотрела на него.
— Знаешь... я ведь поссорился с Медынской-то...
— Из-за чего? — оживляясь, спросила Любовь.
— А -так уж!.. Она обидела меня...
