— Ну, это хорошо, что поссорился, — одобрительно сказала
девушка, — а то бы она тебя завертела... она — дрянь, кокетка... ух, какие я
про нее вещи знаю!
— Совсем она не дрянь, — угрюмо сказал Фома. — И ничего ты
не знаешь... Всё вы врете!
— Ну уж, извини!
— Нет... вот что, Люба, — тихо и просительно сказал Фома, —
ты не говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...
— Са-ама?! — удивленно воскликнула Люба. — Какая...
странная! Что же она сказала?..
— Виновата... — с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.
— Только? — в вопросе девушки звучало разочарование; Фома
услышал его и с надеждой спросил:
— Мало разве?..
— Очень ты любишь ее?
Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:
— Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...
— Удивляюсь я, как можно любить такую? -пожав плечами,
спросила девушка.
— Еще как можно! — воскликнул Фома.
— Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался к ней,
что лучше ее не видал...
— Не видал! — согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал:
— Может, лучше и нет... Она для меня — очень нужна! — задумчиво и тихо
продолжал он. — Боюсь я ее, — то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо
думала... Иной раз тошно мне! Подумаешь — кутнуть разве, чтобы все жилы
зазвенели? А вспомнишь про нее и — не решишься... И во всем так — подумаешь о
ней: «А как она узнает?» И побоишься сделать...
— Да-а, — задумчиво протянула девушка, — значит, ты ее
любишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?
— И всё у нее — особенное, — рассказывал Фома. — Говорит она
по-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...
— Что же у вас вышло? — спросила Любовь. Фома вместе со
стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал
рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им
Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.
— Я ей: «Эх ты! Играла ты со мной — зачем?» — гневно и с
упреком говорил он. А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая
головой, поощряла его:
— Вот — хорошо! Ну, а она?
— Молчит! — тоскливо сказал Фома, передергивая плечами. -То
есть она говорила... да что в том?
Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже
молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате всё сгущалась, в окна смотрело
что-то мутное.
— Зажгла бы ты огонь!.. — предложил Фома.
— Какие мы с тобой оба несчастные... — сказала Люба и
вздохнула.
Фоме не понравилось это.
— Я — не несчастный... — твердо возразил он. — Я просто не
привык еще жить...
— Человек, который не знает, что он сделает завтра, —
несчастный! — с грустью говорила Люба. — Я — не знаю. И ты тоже... У меня
сердце никогда не бывает спокойно — всё дрожит в нем какое-то желание...
— Это и у меня есть, — сказал Фома. — Эх!.. Надо однако идти
в клуб...
— Не уходи... — попросила Люба.
— Надо, там ждет меня один... Прощай!
— До свиданья! — Она протянула ему руку и печально
посмотрела в глаза его.
— Спать ляжешь? — спросил Фома, крепко пожимая ее руку.
— Почитаю немножко...
— Ты к этому — как пьяница к водке... — с сожалением сказал
он.
— Что же есть лучше?
Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них
увидал лицо Любы, такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как ее
желания. Фома кивнул ей головой и подумал:
«Тоже заплуталась, как и та...»
При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая
спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.
Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя
сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома
морщился от пыли, щурил глаза и думал:
«Ежели теперь встретится мне женщина — значит, Софья
Павловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежели
мужчина — не пойду завтра, — погожу еще...»
Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему
захотелось ткнуть палкой собаку...
А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя
около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав
Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь я говоря:
— Здравствуйте, скромный миллионщик! Он нравился Фоме за
свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и
крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:
— А почему вы знаете, что я скромный?
— Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не
пьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша
несравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.
— Софья Павловна? — медленно спросил Фома.
— Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?
Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в
лицо Фомы.
А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него
спускается на грудь и он не может помешать этому...
— Уезжает Медынская? — раздался жирный басовой голос. —
Славно! Я рад...
— Позвольте — почему? — воскликнул Ухтищев. Фома глуповато
улыбался и растерянно смотрел на усатого человека-собеседника Ухтищева. Тот
важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые,
жирные, противные слова:
— А по-отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...
— Фи, Мартын Никитич! — укоризненно сказал Ухтищев,
наморщивая брови.
— Почем вы знаете, что она кокетка? — угрюмо спросил Фома,
подвигаясь к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом,
отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:
— Я не сказал — ко-окетка...
— Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о женщине,
которая...— заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его:
— Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое, — какое
он слово сказал?
И, проговорив это твердо и спокойно, Фома сунул руки глубоко
в карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу приняла
явно вызывающий вид... Усатый господин вновь оглянул его и насмешливо улыбнулся...
— Господа! — тихо воскликнул Ухтищев.
