— Я сказал — ко-ко-тка... — произнес усатый человек, так
двигая губами, точно он смаковал слово. — А если вы не понимаете этого — могу
пояснить...
— Да уж, — глубоко вздыхая, сказал Фома, не сводя с него
глаз, — вы объясните...
Ухтищев всплеснул руками и сунулся куда-то в сторону от
них...
— Кокотка, если вам угодно знать, — продажная женщина... —
вполголоса сказал усатый, приближая к Фоме свое большое, толстое лицо.
Фома тихо зарычал и, прежде чем тот успел отшатнуться от
него, правой рукой вцепился в курчавые с проседью волосы усатого человека.
Судорожным движением руки он начал раскачивать его голову и всё большое,
грузное тело, а левую руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такт
трепки:
— За глаза — не ругайся — а ругайся — в глаза прямо — в
глаза — прямо в глаза...
Он испытывал жгучее наслаждение, видя, как смешно
размахивают в воздухе толстые руки и как ноги человека, которого он трепал,
подкашиваются под ним, шаркают по полу. Золотые часы выскочили из кармана и
катались по круглому животу, болтаясь на цепочке. Опьяненный своей силой и
унижением этого солидного человека, полный кипучего злорадства, вздрагивая от
счастья мстить, Фома возил его по полу и глухо, злобно рычал в дикой радости. Он
в эти минуты переживал чувство освобождения от скучной тяжести, давно уже
стеснявшей грудь его тоскою и недомоганьем. Его схватили сзади за талию и
плечи, схватили за руку и гнут ее, ломают, кто-то давит ему пальцы на ноге, но
он ничего не видал, следя налитыми кровью глазами за темной и тяжелой массой,
стонавшей, извиваясь под его рукой... Наконец его оторвали, навалились на него,
и, как сквозь красноватый дым, он увидел пред собой, на полу, у ног своих,
избитого им человека. Растрепанный, взъерошенный, он двигал по полу ногами,
пытаясь встать; двое черных людей держали его под мышки, руки его висели в
воздухе, как надломленные крылья, и он, клокочущим от рыданий голосом, кричал
Фоме:
— Меня бить... нельзя! Нельзя! Я имею орден... подлец! О,
подлец! У меня дети... меня все знают! Мер-рзавец... Дикарь... о-о-о! Дуэль!
А Ухтищев звонко говорил прямо в ухо Фоме:
— Пойдемте! Голубчик, бога ради...
— Погоди, я дам ему в рожу пинка...— попросил Фома. Но его
потащили куда-то. В ушах его звенело, сердце билось быстро, но он чувствовал
себя легко и хорошо. И на подъезде клуба, глубоко и свободно вздохнув, он
сказал Ухтищеву, добродушно улыбаясь:
— Здорово я ему задал, а?
— Слушайте! — возмущенно воскликнул веселый секретарь. —
Это, извините, дико! Это, чёрт возьми... я первый раз вижу!
— Милый человек! — ласково сказал Фома. — Аль он не стоит
трепки? Не подлец он? Как можно за глаза сказать такое? Нет, ты к ней поди и ей
скажи... самой ей, прямо!..
— Позвольте, — дьявол вас возьми! Да ведь не за нее же
только вы его отдули?
— То есть как не за нее? А за кого? — удивился Фома.
— За кого? Я не знаю... очевидно, у вас были счеты! Фу,
господи! Вот сцена! Вовеки не забуду!
— Он, этот самый, кто такой? — спросил Фома и вдруг
засмеялся. — Как он кричал, — дурак!
Ухтищев пристально взглянул в лицо и спросил его:
— Скажите — вы в самом деле не знаете, кого били? И
действительно за Софью Павловну только?
— Вот — ей-богу! — побожился Фома.
— Чёрт знает что такое!.. — Он остановился, с недоумением
пожал плечами и, махнув рукой, вновь зашагал по тротуару, искоса поглядывая на
Фому. — Вы за это поплатитесь, Фома Игнатьич...
— К мировому он меня?
— Дай боже, чтобы так... Он вице-губернатора зять
— Н-ну-у?! — протянул Фома, и лицо у него вытянулось.
— Н-да-с. Говоря по совести, он и мерзавец и мошенник...
Исходя из этого факта, следует признать, что трепки он стоит... Но принимая во
внимание, что дама, на защиту коей вы выступили, тоже...
— Барин! — твердо сказал Фома, кладя руку на плечо Ухтищева.
— Ты мне всегда очень нравился... и вот идешь со мной теперь... Я это понимаю и
могу ценить... Но только про нее не говори мне худо. Какая бы она по-вашему ни
была, — по-моему... мне она дорога... для меня она — лучшая! Так я прямо говорю...
уж если со мной ты пошел — и ее не тронь... Считаю я ее хорошей стало быть,
хороша она...
Ухтищев услыхал в голосе Фомы большое волнение, взглянул на
него и задумчиво сказал:
— Любопытный вы человек, надо сознаться...
— Я человек простой... дикий! Побил вот, и — мне весело... А
там будь что будет,..
— Боюсь — нехорошо будет... Знаете, — откровенность за
откровенность, — и вы мне нравитесь... хотя — гм! — опасно с вами... Найдет
этакий... рыцарский стих, и получишь от вас выволочку...
— Ну уж! Чай, я еще первый раз это... не каждый день бить
людей буду...сконфуженно сказал Фома. Его спутник засмеялся.
— Экое вы — чудовище! Вот что — драться дико... скверно,
извините меня... Но, скажу вам, — в данном случае вы выбрали удачно... Вы
побили развратника, циника, паразита... и человека, который, ограбив своих
племянников, остался безнаказанным.
— Вот и слава богу! — с удовольствием выговорил Фома. — Вот
я его и наказал немножко...
— Немножко? Ну, хорошо, положим, что это немножко... Только
вот что, дитя мое... позвольте мне дать вам совет... я человек судейский... Он,
этот Князев, подлец, да! Но и подлеца нельзя бить, ибо и он есть существо
социальное, находящееся под отеческой охраной закона. Нельзя его трогать до
поры, пока он не преступит границы уложения о наказаниях... Но и тогда не вы, а
мы, судьи, будем ему воздавать... Вы же — уж, пожалуйста, потерпите...
— А скоро он вам попадется в руки-то? — наивно спросил Фома.
— Н-неизвестно... Так как он малый неглупый, то, вероятно,
никогда не попадется... И будет по вся дни живота его сосуществовать со мною и
вами на одной и той же ступени равенства пред законом... О боже, что я говорю!
комически вздохнул Ухтищев.
— Секреты выдаешь? — усмехнулся Фома.
— Не то, чтобы секреты, а... не надлежит мне быть
легкомысленным... Ч-чёрт! А ведь... меня эта история оживила... Право же,
Немезида даже и тогда верна себе, когда она просто лягается, как лошадь...
Фома вдруг остановился, точно встретил какое-то препятствие
на пути своем.
— А началось это ведь с того, — медленно и глухо договорил
Фома, — что вы сказали — уезжает Софья Павловна...
— Да, уезжает... Ну-с!
Он стоял против Фомы и с улыбкой в глазах смотрел на него.
Гордеев молчал, опустив голову и тыкая палкой в камень тротуара.
— Идемте?
