Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого
далеко в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их стоял
грубо сколоченный стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с
провизией, бумажки конфект, корки апельсин... В углу плота насыпана груда
земли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках,
грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что
съели стерляжью уху, теперь на столе пред ними стояли вина и фрукты.
Утомленная двухдневным кутежом и только что оконченным
обедом, компания была настроена скучно. Все смотрели на реку, беседовали, но
разговор то и дело прерывался паузами. День был ясен и по-вешнему бодро молод.
Холодно-светлое небо величаво простерлось над мутной водою широко разлившейся
реки. Далекий горный берег был ласково окутан синеватой дымкой мглы, там
блестели, как большие звезды, кресты церквей. У горного берега река была
оживлена — сновали пароходы, шум их доносился тяжким вздохом сюда, в луга, где
тихое течение волн наполняло воздух звуками мягкими. Огромные баржи тянулись
там одна за другой против течения, — точно свиньи чудовищных объемов взрывали
гладь реки. Черный дым тяжелыми порывами лез из труб пароходов и медленно таял
в свежем воздухе. Порой гудел свисток — как будто злилось и ревело большое
животное, ожесточенное трудом. В лугах было тихо, спокойно. Одинокие деревья,
затопленные разливом, уже покрывались ярко-зелеными блестками листвы. Скрывая
их стволы и отразив вершины, вода сделала их шарообразными, и казалось, что при
малейшем дуновенье ветра они поплывут, причудливо красивые, по зеркальному лону
реки...
Рыжая женщина, задумчиво глядя вдаль, тихо и грустно запела:
Вдоль по Волге ре-ке
Легка лодка плы-э-вё-от...
Брюнетка, презрительно прищурив свои большие строгие глаза,
сказала, не глядя на нее:
— Нам и без этого скучно...
— Не тронь, пусть поет! — добродушно попросил Фома,
заглядывая в лицо своей дамы. Он был бледен, в глазах его вспыхивали какие-то
искорки, по лицу блуждала улыбка, неясная и ленивая.
— Давайте хором петь!.. — предложил господин с бакенбардами.
— Нет, пускай вот они две споют! — оживленно воскликнул
Ухтищев. — Вера, спой эту, — знаешь? «На заре пойду...» Павленька, спойте!
Хохотунья взглянула на брюнетку и почтительно спросила ее:
— Можно спеть, Саша?
— Я сама буду петь! — заявила подруга Фомы и, обратившись к
даме с птичьим лицом, приказала ей: — Васса, пой!
Та тотчас погладила рукой горло и уставилась круглыми
глазами в лицо сестры. Саша встала на ноги, оперлась рукой о стол и, подняв
голову, сильным, почти мужским голосом певуче заговорила:
Хорошо -о тому на свете жить,
У кого нету заботушки,
В ретивом сердце зазнобушки!
Ее сестра качнула головой и протяжно, жалобно, высоким
контральто застонала:
Эх -у -ме -ня -у— кра— сно— й— де— еви— цы...
Сверкая глазами на сестру, Саша низкими нотами сказала:
Как былинка, сердце высохло -о-о!
Два голоса обнялись и поплыли над водой красивым, сочным,
дрожащим от избытка силы звуком. Один жаловался на нестерпимую боль сердца и,
упиваясь ядом жалобы своей, — рыдал скорбно, слезами заливая огонь своих
мучении. Другой — низкий и мужественный — могуче тек в воздухе, полный чувства
обиды. Ясно выговаривая слова, он изливался густою струёй, и от каждого слова
веяло местью.
Уж я ему это выплачу...
— жалобно пела Васса, закрыв глаза.
За-азноблю его, по-овысушу...
— уверенно и грозно обещала Саша, бросая в воздух крепкие,
сильные звуки... И вдруг, изменив темп песни и повысив голос, она запела так же
протяжно, как сестра, сладострастные угрозы:
Суше ветра, су-уше буйного,
Суше тон травы коше-оные...
Ой, коше-ные, просушеные...
Фома, облокотясь на стол, смотрел в лицо женщины, в черные
полузакрытые глаза ее. Устремленные куда-то вдаль, они сверкали так злорадно,
что от блеска их и бархатистый голос, изливавшийся из груди женщины, ему
казался черным и блестящим, как ее глаза. Он вспоминал ее ласки и думал:
«И откуда она, такая? Даже боязно с ней...» Ухтищев,
прижавшись к своей даме, с блаженным лицом слушал песню и весь сиял от
удовольствия. Господин в бакенбардах и Званцев пили вино и тихо шептались о
чем-то, наклонясь друг к другу. Рыжая женщина задумчиво рассматривала ладонь
руки Ухтищева, держа ее в своих руках, а веселая девушка стала грустной,
наклонила низко голову и слушала песню, не шевелясь, как очарованная. От костра
шел мужик. Он ступал по доскам осторожно, становясь на носки сапог, руки его
были заложены за спину, а широкое бородатое лицо всё преобразилось в улыбку
удивления и наивной радости.
Эх, — ты восчувствуй, добрый молодец!
— тоскливо взывала Васса, покачивая головой. Сестра, еще
выше вскинув голову, закончила песню:
Какова тоска любо-овная-а-а!
Кончив петь, она гордо посмотрела вокруг и, опустившись
рядом с Фомой, обняла его за шею сильной рукой.
— Что, хороша песня?..
— Славная! -сказал Фома, улыбаясь ей.
— Браво-о! Браво, Александра Савельевна! — кричал Ухтищев, а
все остальные били в ладони. Но она не обращала на них внимания, и, властно
обнимая Фому, говорила:
— Вот ты мне и подари что-нибудь за песню...
— Ладно, я подарю.. — согласился Фома.
— Что?
— Ты скажи...
— Скажу в городе. И если подаришь, что я хочу, — о, как я
тебя любить буду!
— За подарок-то? — спросил Фома, недоверчиво усмехаясь. — А
ты бы просто...
Она спокойно взглянула на него и, секунду подумав,
решительно сказала:
— Просто — рано... Я лгать не буду, прямо говорю — люблю за
деньги, за подарки... Можно и так любить... да. Ты подожди, — я присмотрюсь к
тебе и, может, полюблю бесплатно... А пока — не обессудь... мне, по моей жизни,
много денег надо...
Фома слушал ее, улыбался и вздрагивал от близости ее тела. В
уши ему лез какой-то надтреснутый и скучный голос Званцева:
— Я не могу понять красот этой прославленной русской
песни... Что в ней? Волчий вой, голодное что-то, дикое... Э... это собачьи
немощи. Нет веселья, нет шика... Вы послушайте, что и как поет француз! Или —
итальянец...
— Позвольте, Иван Николаевич... — возмущенно кричал Ухтищев.
— Я должен с этим согласиться — русская песня однообразна и
тускла... — прихлебывая вино, говорил человек с бакенбардами.
