Так будем же жить, пока можно...
А там — хоть трава-а не расти!
...Все эти люди, как и он, охвачены тою же темной волной и
несутся с нею, словно мусор. Всем им — боязно, должно быть, заглянуть вперед,
чтобы видеть, куда же несет их эта бешено сильная волна. И, заливая вином свой
страх, они барахтаются, орут, делают что-то нелепое, дурачатся, шумят, шумят, и
никогда им не бывает весело. Он тоже всё это делал. Теперь ему казалось, что
делал он всё это для того, чтобы скорее миновать темную полосу жизни.
Среди сутолоки кутежей, в толпе людей, смятенных буйными
страстями, полубезумных в стремлении забыть себя, — одна Саша всегда была
спокойна и ровна. Она не напивалась, она всегда говорила с людьми твердым,
властным голосом, и все ее движения были одинаково уверенны, точно этот поток
не овладевал ею, а она сама управляла его бурным течением. Она казалась Фоме
самой умной из всех, кто окружал его, самой жадной на шум и кутеж; она всеми
командовала, постоянно выдумывала что-нибудь новое и со всеми людьми говорила
одинаково: с извозчиком, лакеем и матросом тем же тоном и такими же словами,
как и с подругами своими и с ним, Фомой. Она была красивее и моложе Палагеи, но
ласки ее были молчаливы, холодны... Фоме думалось, что она глубоко в сердце
своем прячет от всех что-то страшное, что никогда никого она не полюбит, не
откроет всю себя. Это тайное, скрытое в женщине, привлекало его к ней чувством
боязливого любопытства, напряженного интереса к спокойной и холодной душе ее,
темной, как ее глаза.
Как-то раз Фома сказал ей:
— Однако сколько мы с тобой денег-то посеяли.
Она взглянула на него и спросила:
— А куда их беречь?
«Куда, в самом деле?» — подумал Фома. удивленный тем, что
она так просто рассуждает.
— Ты кто такая? — спросил он ее в другой раз.
— Разве забыл, как меня зовут?
— Ну, вот еще!
— Так чего ж тебе надо?
— Я насчет происхождения спрашиваю...
— А! Ну, ярославская я, — из Углича, мещанка... Арфистка...
Что же, — слаще я для тебя буду, когда ты узнал, кто я?
— Разве я узнал? — усмехаясь, спросил Фома.
— Мало тебе! А больше — я ничего не скажу... На что? Все из
одного места родом — и люди и скоты... Пустяки все эти разговоры... Ты вот
давай подумаем, как нам жить сегодня?
В этот день они катались на пароходе с оркестром музыки,
пили шампанское и все страшно напились. Саша пела какую-то особенную,
удивительно грустную песню, и Фома плакал, как ребенок, растроганный пением.
Потом он плясал с ней «русскую», устал, бросился за борт и едва не утонул.
Теперь, вспоминая это, — и многое другое, — он чувствовал
стыд за себя и недовольство Сашей. Он смотрел на ее стройную фигуру, слушал
ровное дыхание ее и чувствовал, что не любит эту женщину, не нужна ему она. В
его похмельной голове медленно зарождались какие-то серые, тягучие мысли. Как
будто всё, что он пережил за это время, скрутилось в нем в клубок тяжелый и
сырой, и вот теперь клубок этот катается в груди его, потихоньку разматываясь,
и его вяжут тонкие серые нити.
«Что это со мной происходит? — думал он. — Кто я такой?»
Его поразил этот вопрос, и он остановился над ним, пытаясь
додуматься почему он не может жить спокойно и уверенно, как другие живут? Ему
стало еще более совестно от этой мысли, он завозился на сене и с раздражением
толкнул локтем Сашу.
— Тише!.. — сквозь сон сказала она.
— Ну, ладно, не велика барыня! — пробормотал Фома.
— Что?
— Ничего...
Она повернулась спиной к нему и, сладко зевнула, заговорила
лениво:
— Видела во сне, будто опять арфисткой стала. Пою соло, а
против меня стоит большущая грязная собака, оскалила зубы и ждет, когда я
кончу... А мне страшно ее... и знаю я, что она сожрет меня, как только я
перестану петь... и вот я всё пою, пою... и вдруг будто не хватает у меня
голосу... Страшно! А она — щелкает зубами... К чему это?..
— Погоди болтать! — угрюмо остановил ее Фома. — Ты вот что
скажи: что ты про меня знаешь?
— А вот знаю, что проснулся ты, — не поворачиваясь к нему,
ответила она.
— Это верно — проснулся я, — задумчиво молвил Фома и,
закинув руки за голову, продолжал. — Оттого тебя и спрашиваю — какой я,
по-твоему, человек?
— Похмельный, — зевнув, ответила Саша.
— Александра! — просительно воскликнул Фома. — Не балуй! Ты
скажи по совести, что ты обо мне думаешь?
— Ничего не думаю! — сухо ответила она. Он тяжело вздохнул и
замолчал. Полежав с минуту тоже молча, Саша заговорила обычным своим,
равнодушным голосом:
— Скажи ему! С какой это стати стану я думать о всяком? Мне
о себе подумать и то — некогда... А может, не хочется...
Фома сухо засмеялся и сказал:
— Мне бы не хотеть ничего! Женщина подняла голову с подушки,
заглянула в лицо Фомы и снова легла, говоря:
— Мудришь ты.. Смотри — добра от этого тебе не будет...
Ничего я не могу сказать про тебя... Ну, вот скажу я тебе — других ты лучше...
Что же из этого будет?
— А почему лучше? — задумчиво спросил Фома.
— Да — так! Песню хорошую поют — плачешь ты... подлость человек
делает бьешь его... С женщинами — прост, не охальничаешь над ними... Ну, и
удалым можешь быть...
Всё это не удовлетворяло Фому.
— Не то ты говоришь! — тихо сказал он.
— Ну, и не знаю, чего тебе надо... Баржу поднимут — что
будем делать?
— Что нам делать? — спросил Фома.
— В Нижний поедем или в Казань?
— Зачем?
— Кутнем.
— Не хочу я больше кутить...
Оба они долго молчали, не глядя друг на друга.
— Тяжелый у тебя характер, — заговорила Саша. — Скучный.
— Пьянствовать я больше не буду! — твердо сказал Фома.
— Врешь! — возразила Саша спокойно.
— Вот увидишь. Ты что думаешь — хорошо так жить?
— Увижу.
— Нет, ты скажи — хорошо?
— А — что лучше?
Фома посмотрел на нее сбоку и с раздражением сказал:
— Экие у тебя слова — противные!..
— И тут не угодила! — усмехнувшись, молвила Саша.
— Нар-род! — говорил Фома, болезненно сморщив лицо. — Живут
тоже... а как? Лезут куда-то... Таракан ползет — и то знает, куда и зачем ему
надо, а ты что? Ты — куда?..
— Погоди! — спокойно остановила его Саша. — Тебе до меня
какое дело? Ты. от меня берешь, чего хочешь, а в душу мне не лезь!
