Мужики живо столпились в отдельные плотные группы у воротов,
по бортам, и говор их умолк. Некоторые ловко взобрались на леса и смотрели
оттуда, держась за веревки.
— Смотри, ребята! — раздавался звонкий и спокойный голос
подрядчика. — Всё ли как быть надо? Придет пора бабе родить — рубах неколи
шить... Ну — молись богу!
Бросив картуз на палубу, подрядчик поднял лицо к небу и стал
истово креститься. И все мужики, подняв головы к тучам, тоже начали широко
размахивать руками, осеняя груди знамением креста. Иные молились вслух; глухой,
подавленный ропот примешался к шуму волн:
— Господи, благослови!.. Пресвятая богородица... Никола
Угодник...
Фома слушал эти возгласы, и они ложились на душу ему как
тяжесть. У всех головы были обнажены, а он забыл снять картуз, и подрядчик,
кончив молиться, внушительно посоветовал ему:
— Попросить бы и вам господа-то...
— Ты знай свое дело, — меня не учи! — сердито взглянув на
него, ответил Фома. Чем дальше шло дело — тем тяжелей и обидней было ему видеть
себя лишним среди спокойно уверенных в своей силе людей, готовых поднять для
него несколько десятков тысяч пудов со дна реки. Ему хотелось, чтоб их постигла
неудача, чтобы все они сконфузились пред ним, в голове его мелькала злая мысль:
«Может, еще цепи порвутся...»
— Слушай! — кричал подрядчик. И вдруг, всплеснув руками в
воздухе, он пронзительно закричал: — По-о-оше -о-ол!
Рабочие подхватили его крик, и все в голос, возбужденно и с
напряжением закричали:
— По-оше-ол! Иде -от...
Блоки визжали и скрипели, гремели цепи, напрягаясь под
тяжестью, вдруг повисшей на них, рабочие, упершись грудями в ручки ворота,
рычали, тяжело топали по палубе. Между барж с шумом плескались волны, как бы не
желая уступать людям свою добычу. Всюду вокруг Фомы натягивались и дрожали
напряженно цепи и канаты, они куда-то ползли по палубе мимо его ног, как
огромные серые черви, поднимались вверх, звено за звеном, с лязгом падали
оттуда, а оглушительный рев рабочих покрывал собой все звуки.
— Ве-есь, по-ошел, весь пошел-поше-ол... — пели они стройно
и торжествующе. А в густую волну их голосов, как нож в хлеб, вонзался и резал
ее звонкий голос подрядчика;
— Ребяту-ушки — и! Разо-ом... раз-ом... Фомой овладело странное
волнение: ему страстно захотелось влиться в этот возбужденный рев рабочих,
широкий и могучий, как река, в раздражающий скрип, визг, лязг железа и буйный
плеск волн. У него от силы желания выступил пот на лице, и вдруг, оторвавшись
от мачты, он большими прыжками бросился к вороту, бледный от возбуждения.
— Разо-ом! Разо -ом!.. — кричал он диким голосом. Добежав до
ручки ворота, он с размаха ткнулся об нее грудью и, не чувствуя боли, с ревом
начал ходить вокруг ворота, мощно упираясь ногами в палубу. Что-то горячее
лилось в грудь ему, заступая место тех усилий, которые он тратил, ворочая
рычаг. Невыразимая радость бушевала в нем и рвалась наружу возбужденным криком.
Ему казалось, что он один, только своей силой ворочает рычаг, поднимая тяжесть,
и что сила его всё растет. Согнувшись и опустив голову, он, как бык, шел
навстречу силе тяжести, откидывавшей его назад, но уступавшей ему все-таки.
Каждый шаг вперед всё больше возбуждал его, потраченное усилие тотчас же
заменялось в нем наплывом жгучей гордости. Голова у него кружилась, глаза
налились кровью, он ничего не видел и лишь чувствовал, что ему уступают, что он
одолеет, что вот сейчас он опрокинет силой своей что-то огромное, заступающее
ему путь, опрокинет, победит и тогда вздохнет легко и свободно, полный гордой
радости. Первый раз в жизни он испытывал такое одухотворяющее чувство и всей
силой голодной души своей глотал его, пьянел от него и изливал свою радость в
громких, ликующих криках в лад с рабочими:
— Ве-есь по-ошел, весь пошел, поше-ол...
— Сто-ой! Крепи! Стой, ребята!..
Фому толкнуло в грудь и откинуло назад...
— С благополучным окончанием, Фома Игнатьич! — поздравлял
его подрядчик, и морщины дрожали на лице его радостными лучами. — Слава тебе,
господи! Устали?
Холодный ветер дул в лицо Фомы. Довольный, хвастливый шум
носился вокруг него; ласково переругиваясь, веселые, с улыбками на потных
лицах, мужики подходили к нему и тесно окружали его. Он растерянно улыбался:
возбуждение еще не остыло в нем и не позволяло ему понять, что случилось и отчего
все вокруг так радостны и довольны.
— Сто семьдесят тысяч пуд ровно редьку из грядки выдернули!
Фома, стоя на груде каната, смотрел через головы рабочих и
видел: среди барж, борт о борт с ними, явилась третья, черная, скользкая,
опутанная цепями. Всю ее покоробило, она точно вспухла от какой-то страшной
болезни и, немощная, неуклюжая, повисла над водой между своих подруг, опираясь
на них. Сломанная мачта печально торчала посреди нее; по палубе текли
красноватые струи воды, похожей на кровь. Всюду на палубе лежали груды железа,
мокрые обломки дерева.
— Подняли? — спросил Фома, не зная, что ему сказать при виде
этой безобразной тяжелой массы, и снова чувствуя обиду при мысли, что лишь ради
того, чтобы поднять из воды эту грязную, разбитую уродину, он так вскипел
душой, так обрадовался...
— Что она...— неопределенно сказал Фома подрядчику.
— Ничего! Разгрузить скорее да человечков двадцати артельку
плотников на нее спустить — они ее живо в образ приведут! — утешающим голосом
говорил подрядчик.
А русый парень, широко и весело улыбаясь в лицо Фомы,
спрашивал:
— Водчонка-то будет?
— Успеешь! — сурово сказал ему подрядчик. — Видишь — устал
человек...
Тогда мужики заговорили:
— Как не устать!
— Легкое ли дело!
— С непривычки, известно, устанешь...
— С непривычки и кашу есть трудно...
— Не устал я... — хмуро сказал Фома, и снова раздались
почтительные возгласы мужиков, всё плотнее обступавших его:
— Работа, ежели в охоту кому, — дело приятное.
— Та же игра...
— Вроде как с бабой побаловаться...
Только русый парень твердо стоял на своем:
— Ваше степенство! На ведерочко бы, а? — говорил он,
улыбаясь и вздыхая.
Фома смотрел на бородатые лица пред собой и чувствовал в
себе желание сказать им что-нибудь обидное. Но в голове его всё как-то
спуталось, он не находил в ней никаких мыслей и наконец, не отдавая себе отчета
в словах, сказал с сердцем:
— Вам бы всё пьянствовать только! Вам всё равно, что ни
делать! А вы бы подумали — зачем? К чему?.. Эх вы! Понимать надо...
На лицах людей, окружавших его, выразилось недоумение; синие
и красные бородатые фигуры начали вздыхать, почесываться, переминаться с ноги
на ногу. Иные, безнадежно посмотрев на Фому, отворотились в сторону.
