Фома замолчал, задумался. А Саша встала со скамьи и прошлась
по избе, покусывая губы. Потом остановилась против него и, закинув руки на
голову, сказала:
— Знаешь что? Уйду я от тебя...
— Куда? — спросил Фома, не поднимая головы.
— Не знаю... всё равно! Лишнее ты говоришь... Скучно с
тобой...
Фома поднял голову, взглянул на нее и уныло засмеялся:
— Ну-у? Неужто?
— Я тоже из таких... тоже — придет мое время, — задумаюсь...
И тогда пропаду... Но теперь мне еще рано... Нет, я еще поживу... а потом уж —
будь что будет!
— А я — тоже пропаду? — равнодушно спросил Фома, уже утомленный
своими речами.
— А как же! — спокойно и уверенно ответила Саша. — Такие
люди пропадают...
Они с минуту молчали, глядя в глаза друг другу.
— Что же будем делать? — спросил Фома.
— Обедать надо.
— Нет, вообще? Потом?
— Н-не знаю...
— Так уходишь ты?
— Уйду... Давай еще покутим на прощанье! Поедем в Казань да
там-с дымом, с полымем — и кутнем. Отпою я тебя...
— Это можно! — согласился Фома. — На прощанье — следует!..
Эх ты... дьявол. Житье! Слушай, Сашка, про вас, гулящих, говорят, что вы до
денег жадные и даже воровки...
— Пускай говорят... — спокойно сказала Саша.
— Разве тебе не обидно это? — с любопытством спросил Фома. —
Вот ты — не жадная, — выгодно тебе со мной, богатый я, а ты — уходишь... Значит
— не жадная...
— Я-то? — Саша подумала и сказала, махнув рукой: — Может, и
не жадная— что в том? Я ведь еще не совсем... низкая, не такая, что по улицам
ходят... А обижаться — на кого? Пускай говорят, что хотят... Люди же скажут, а
мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи — только мертвого
оправдала бы!.. — И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: — Ну, будет
пустяки говорить... садись за стол!..
...На другой день утром Фома и Саша стояли рядом на трапе
парохода, подходившего к пристани на Устье. Огромная черная шляпа Саши
привлекала общее внимание публики ухарски изогнутыми полями и белыми перьями;
Фоме было неловко стоять рядом с ней и чувствовать, как по его смущенному лицу
ползают любопытные взгляды. Пароход шипел и вздрагивал, подваливая бортом к
конторке, усеянной ярко одетой толпой народа, и Фоме казалось, что он видит
среди разнообразных лиц и фигур кого-то знакомого, кто как будто всё прячется
за спины других, но не сводит с него глаз.
— Пойдем в каюту! — беспокойно сказал он своей подруге.
— А ты не учись грехи от людей прятать, — усмехаясь,
ответила Саша. — Знакомого, что ли, увидал?
— Кто-то караулит меня...
Всмотревшись в толпу на пристани, он изменился в лице и тихо
добавил:
— Это крестный...
У борта пристани, втиснувшись между двух грузных женщин,
стоял Яков Маякин и с ехидной вежливостью помахивал в воздухе картузом, подняв
кверху иконописное лицо. Бородка у него вздрагивала, лысина блестела, и глазки
сверлили Фому, как буравчики.
— Н-ну, ястреб! — пробормотал Фома, тоже сняв картуз и кивая
головой крестному.
Его поклон доставил Маякину, должно быть, большое
удовольствие, — старик как-то весь извился, затопал ногами, и лицо его
осветилось ядовитой улыбкой.
— Видно, будет мальчику на орешки! — подзадоривала Саша.
Ее слова вместе с улыбкой крестного точно угли в груди Фомы
разожгли.
— Поглядим, что будет.. — сквозь зубы сказал он и вдруг
оцепенел в злом спокойствии. Пароход пристал, люди хлынули волной на пристань.
Затертый толпою Маякин на минуту скрылся из глаз и снова вынырнул, улыбаясь
торжествующей улыбкой. Фома, сдвинув брови, в упор смотрел на него и подвигался
навстречу ему, медленно шагая по мосткам. Его толкали в спину, навалились на
него, теснили — всё это еще более возбуждало. Вот он столкнулся со стариком, и
тот встретил его вежливеньким поклоном и вопросом.
— Куда изволите путешествовать, Фома Игнатьич?
— По своим делам, — твердо ответил Фома, не здороваясь с
крестным.
— Похвально, сударь мой! — весь просияв, сказал Яков
Тарасович — Барынька-то с перьями как вам приходится?
— Любовница, — громко сказал Фома, не опуская глаз под
острым взглядом крестного.
Саша стояла сзади него и из-за плеча спокойно разглядывала
маленького старичка, голова которого была ниже подбородка Фомы, Публика,
привлеченная громким словом Фомы, посматривала на них, чуя скандал. Маякин,
тотчас же почуяв возможность скандала, сразу и верно определил боевое
настроение крестника. Он поиграл морщинами, пожевал губами и мирно сказал Фоме:
— Надо мне с тобой побеседовать... В гостиницу пойдем?
— Могу... ненадолго...
— Некогда, значит? Видно, еще баржу разбить торопишься? — не
стерпев, сказал старик.
— А что ж их не бить, если бьются? — задорно, но твердо
возразил Фома.
— А конечно!.. Не ты наживал — тебе ли жалеть? Ну, пойдем...
Да нельзя ли барыньку-то... хоть утопить на время? — тихо сказал Маякин.
— Поезжай, Саша, в город, возьми номер в Сибирском подворье,
— я скоро приеду! — сказал Фома и, обратясь к Маякину, с удальством объявил: —
Готов!..
До гостиницы оба шли молча. Фома, видя, что крестный, чтобы
не отстать от него, подпрыгивает на ходу, нарочно шагал шире, и то. что старик
не может идти в ногу с ним, поддерживало и усиливало в нем буйное чувство
протеста, которое он и теперь уже едва сдерживал в себе.
— Человечек! — ласково сказал Маякин, придя в зал гостиницы
и направляясь в отдаленный угол. — Подай-ка ты мне клюквенного квасу
бутылочку...
— А мне — коньяку, — приказал Фома.
— Во-от... При плохих картах всегда с козыря ходи! —
насмешливо посоветовал ему Маякин.
— Вы моей игры не знаете! — сказал Фома, усаживаясь за стол.
— Полно-ка! Многие так играют.
— Я так играю, что — или башка вдребезги, или стена пополам!
— горячо сказал Фома и пристукнул кулаком по столу...
— Не опохмелялся еще нынче? — спросил Маякин с улыбочкой.
Фома сел на стуле плотнее и с искаженным лицом заговорил:
— Папаша крестный!.. Вы умный человек,... я уважаю вас за
ум...
— Спасибо, сынок! — поклонился Маякин, привстав и опершись
руками о стол.
— Я хочу сказать, что мне уже не двадцать лет... Я не
маленький.
— Eщe бы те! — согласился Маякил. — Не мал век ты прожил,
что и говорить! Кабы комар столько время жил — с курицу бы вырос...
