— Погодите шутки шутить!.. — предупредил Фома и сделал это
так спокойно, что Маякина даже повело всего и морщины на его лице тревожно
задрожали.
— Вы зачем сюда приехали? — спросил Фома.
— А... набезобразил ты тут... так я хочу посмотреть — много
ли? Я, видишь ли, родственником тебе довожусь... и один я у тебя...
— Напрасно вы беспокоитесь... Вот что, папаша... Или вы
дайте мне полную волю, или всё мое дело берите в свои руки, — всё берите! Всё,
до рубля!
Это вырвалось у Фомы совершенно неожиданно для него; раньше
он никогда не думал ничего подобного. Но теперь, сказав крестному эти слова, он
вдруг понял, что если б крестный взял у него имущество, — он стал бы совершенно
свободным человеком, мог бы идти куда хочется, делать что угодно... До этой
минуты он был опутан чем-то, но не знал своих пут, не умел сорвать их с себя, а
теперь они сами спадают с него так легко и просто. В груди его вспыхнула
тревожная и радостная надежда, он бессвязно бормотал:
— Это всего лучше! Возьмите все и — шабаш! А я — на все
четыре стороны!.. Я этак жить не могу... Точно гири на меня навешаны... Я хочу
жить свободно... чтобы самому всё знать... я буду искать жизнь себе... А то —
что я? Арестант... Вы возьмите всё это... к чёрту все! Какой я купец? Не люблю
я ничего... А так — ушел бы я от людей... работу какую-нибудь работал бы... А
то вот — пью я... с бабой связался...
Маякин смотрел на него, внимательно слушал, и лицо его было
сурово, неподвижно, точно окаменело. Над ними носился трактирный глухой шум,
проходили мимо них какие-то люди, Маякину кланялись, но он ничего не видал,
упорно разглядывая взволнованное лицо крестника, улыбавшееся растерянно,
радостно и в то же время жалобно...
— Э-эх, ежевика ты моя, кисла ягода! — вздохнув, сказал он,
перебирая речь Фомы. — Заплутался ты. Плетешь — несуразное... Надо понять — с
коньяку ты это или с глупости?
— Папаша! — воскликнул Фома. — Ведь было так... бросали всё
имение люди!
— Не при мне было... Не близкие мне люди! — сказал Маякин
строго. — А то бы я им — показал!
— Многие угодниками стали, как ушли...
— Мм... У меня не ушли бы!.. И зачем я с тобой серьезно
говорю? Тьфу!..
— Папаша! Почему вы не хотите? — с сердцем воскликнул Фома.
— Ты слушай! Если ты трубочист — лезь, сукин сын, на
крышу!.. Пожарный — стой на каланче! И всякий род человека должен иметь свой
порядок жизни... Телятам же — по-медвежьи не реветь! Живешь ты своей жизнью и —
живи! И не лопочи, не лезь куда не надо! Делай жизнь свою — в своем роде!
Из темных уст старика забила трепетной, блестящей струёй
знакомая Фоме уверенная, бойкая речь. Он не слушал, охваченный думой о свободе,
которая казалась ему так просто возможной. Эта дума впилась ему в мозг, и в
груди его всё крепло желание порвать связь свою с мутной и скучной жизнью, с
крестным, пароходами, кутежами, — со всем, среди чего ему было душно жить.
Речь старика долетала до него как бы издали: она сливалась
со звоном посуды, с шарканьем ног лакеев по полу, с чьим-то пьяным криком.
— И вся эта чепуха в башке у тебя завелась — от молодой
твоей ярости! — говорил Маякин, постукивая рукой по столу. — Удальство твое —
глупость; все речи твои — ерунда... Не в монастырь ли пойти тебе?
Фома слушал и молчал. Шум, кипевшей вокруг него, как будто
уходил куда-то всё дальше. Он представлял себя в средине огромной суетливой
толпы людей, которые неизвестно для чего мятутся, лезут друг на друга, глаза у
них жадно вытаращены, люди орут, падают, давят друг друга, все толкутся на
одном месте. Ему оттого плохо среди них, что он не понимает, чего они хотят, не
верит в их слова. И если вырваться из средины их на свободу, на край жизни, да
оттуда посмотреть на них, — тогда все поймешь и увидишь, где среди них твое
место.
— Я ведь понимаю, — уже мягче говорил Маякин. видя Фому
задумавшимся, хочешь ты счастья себе... Ну, оно скоро не дается... Его, как
гриб в лесу, поискать надо, надо над ним спину поломать... да и найдя, — гляди
— не поганка ли?
— Так освободите вы меня? — вдруг подняв голову, спросил
Фома, и Маякин отвел глаза в сторону от его горящего взгляда. — Дайте
вздохнуть... дайте мне в сторону отойти от всего! Я присмотрюсь, как всё
происходит... и тогда уж... А так — сопьюсь я.
— Не говори пустяков! Что юродствуешь? — сердито крикнул
Маякин
— Ну, — хорошо! — спокойно ответил Фома. — Не хотите вы
этого? Так — ничего не будет! Всё спущу! И больше нам говорить не о чем, —
прощайте! Примусь я теперь за дело! Дым пойдет!..
Фома был спокоен, говорил уверенно; ему казалось, что, коли
он так решил, — не сможет крестный помешать ему. Но Маякин выпрямился на стуле
и сказал тоже просто и спокойно:
— А знаешь ты, как я могу с тобой поступить?
— Как хотите! — махнув рукой, сказал Фома.
— Вот. Теперь я так хочу — приеду в город и буду хлопотать,
чтобы признали тебя умалишенным и посадили в сумасшедший дом...
— Разве это можно? — недоверчиво, но уже с испугом в голосе
спросил Фома.
— У нас, друг милый, все можно! Фома опустил голову и,
исподлобья посмотрев в лицо крестного, вздрогнул, думая:
«Посадит... не пожалеет...»
— Если ты серьезно дуришь — я тоже должен серьезно поступать
с тобой... Я отцу твоему дал слово — поставить тебя на ноги... И я тебя
поставлю! Не будешь стоять — в железо закую... Тогда устоишь... Я знаю — всё
это у тебя с перепою... Но ежели ты отцом нажитое озорства ради губить будешь —
я тебя с головой накрою.. Колокол солью над тобой... Шутить со мной очень
неудобно..!
Морщины на щеках Маякина поднялись кверху, глазки улыбались
из темных мешков насмешливо, холодно. И на лбу у него морщины изобразили
какой-то странный узор, поднимаясь до лысины. Непреклонно и безжалостно было
его лицо.
— Стало быть — нет мне ходу? — угрюмо спросил Фома. — Запираете
вы мне пути?
— Ход есть — иди! А я тебя направлю... Как раз на свое место
придешь...
Эта самоуверенность, эта непоколебимая хвастливость взорвали
Фому. Засунув руки в карманы, чтобы не ударить старика, он выпрямился на стуле
и в упор заговорил, стиснув зубы:
— Что вы всё хвалитесь? Чем тебе хвалиться? Сын-то твой где?
Дочь-то твоя — что такое? Эх ты... устроитель жизни! Ну, — умен ты, — всё
знаешь: скажи — зачем живешь? Не умрешь, что ли? Что ты сделал за жизнь? Чем
тебя помянут?..
Морщины Маякина дрогнули и опустились книзу, отчего лицо его
приняло болезненное, плачущее выражение. Он открыл рот, но ничего не сказал,
глядя на крестника с удивлением, чуть ли не с боязнью.
— Молчать, щенок! — тихо сказал он. Фома встал со стула,
кинул картуз на голову себе и с ненавистью оглянул старика.
