— Кутить буду! Всё прокучу!..
— Ладно, — увидим!..
— Прощай! Герой!.. — усмехнулся Фома.
— До скорого свиданья! — сказал Маякин тихо и как будто
задыхаясь.
Яков Маякин остался в трактире один. Он сидел за столом и,
наклонясь над ним, рисовал на подносе узоры, макая дрожащий палец в пролитый
квас. Острая голова его опускалась всё ниже над столом, как будто он не мог
понять того, что чертил на подносе его сухой палец.
На лысине у него блестели капли пота, и, по обыкновению,
морщины на щеках вздрагивали частой, тревожной дрожью...
Поманив кивком головы полового, Яков Тарасович спросил его
особенно внушительно:
— Что с меня следует?
X
До ссоры с Маякиным Фома кутил от скуки, полуравнодушно, —
теперь он загулял с озлоблением, почти с отчаянием, полный мстительного чувства
и какой-то дерзости в отношении к людям, — дерзости, порою удивлявшей и его
самого. Он видел, что люди, окружавшие его, трезвые — несчастны и глупы, пьяные
— противны и еще более глупы. Никто из них не возбуждал в нем интереса; он даже
не спрашивал их имен, забывал, когда и где знакомился с ними, и всегда
чувствовал желание сказать и сделать что-нибудь обидное для них. В дорогих,
шикарных ресторанах его окружали какие-то проходимцы, куплетисты, фокусники,
актеры, разорившиеся на кутежах помещики. Эти люди сначала относились к нему
покровительственно, хвастаясь пред ним тонкими вкусами, знанием вин и кушаний,
потом подлизывались к нему, занимали деньги, которые он уже занимал под
векселя. В дешевых трактирах около него вились ястребами парикмахеры, маркеры,
какие-то чиновники, певчие; среди этих людей он чувствовал себя лучше,
свободнее, — они были менее развратны, проще понимались им, порою они проявляли
здоровые, сильные чувства, и всегда в них было больше чего-то человеческого.
Но, как и «чистая публика», — эти тоже были жадны до денег и нахально обирали
его, а он видел это и грубо издевался над ними.
Разумеется — были женщины. Физически здоровый, Фома покупал
их, дорогих и дешевых, красивых и дурных, дарил им большие деньги, менял их
чуть не каждую неделю и в общем — относился к ним лучше, чем к мужчинам. Он
смеялся над ними, говорил им зазорные и обидные слова, но никогда, даже
полупьяный, не мог избавиться от какого-то стеснения— пред ними. Все они —
самые нахальные и бесстыдные — казались ему беззащитными, как малые дети.
Всегда готовый избить любого мужчину, он никогда не трогал женщин, хотя порой
безобразно ругал их, раздраженный чем-либо. Он чувствовал себя неизмеримо
сильнейшим женщины, женщина казалась ему неизмеримо несчастнее его. Те, которые
развратничали с удальством, хвастаясь своей распущенностью, вызывали у Фомы
стыдливое чувство, от которого он становился робким и неловким. Однажды одна из
таких женщин, пьяная и озорная, во время ужина, сидя рядом с ним, ударила его
по щеке коркой дыни. Фома был полупьян. Он побледнел от оскорбления, встал со
стула, и сунув руки в карманы, свирепым, дрожащим от обиды голосом сказал:
— Ты, стерва! Пошла прочь! Другой бы тебе за это голову расколол...
А ты знаешь, что я смирен с вами и не поднимается рука у меня на вашу сестру...
Выгоните ее к чёрту!
Саша через несколько дней по приезде в Казань поступила на
содержание к сыну какого-то водочного заводчика, кутившему вместе с Фомой.
Уезжая с новым хозяином куда-то на Каму, она сказала Фоме:
— Прощай, милый человек! Может, встретимся еще, — одна у нас
дорога! А сердцу воли, советую, не давай... Гуляй себе без оглядки, а там —
кашку слопал— чашку о пол... Прощай!
Она крепко поцеловала его в губы, причем глаза ее стали еще
темнее.
Фома был рад, что она уезжает от него: надоела она ему, и
пугало его ее холодное равнодушие. Но тут в нем что-то дрогнуло, он отвернулся
в сторону от нее и тихо молвил:
— Может, — не уживешься... тогда опять ко мне приезжай.
— Спасибо, — ответила она ему и почему-то засмеялась
необычным для нее, хрипящим смехом...
Так жил Фома день за днем, лелея смутную надежду отойти
куда-то на край жизни, вон из этой сутолоки. Ночами, оставаясь один на один с
собой, он, крепко закрыв глаза, представлял себе темную толпу людей, страшную
огромностью своей. Столпившись где-то в котловине, полной пыльного тумана, эта
толпа в шумном смятении кружилась на одном месте и была похожа на зерно в ковше
мельницы. Как будто невидимый жёрнов, скрытый под ногами ее, молол ее и люди
волнообразно двигались под ним, не то стремясь вниз, чтоб скорее быть смолотыми
и исчезнуть, не то вырываясь вверх, в стремлении избежать безжалостного
жёрнова.
Фома видел среди толпы знакомые ему лица: вот отец ломит куда-то,
могуче расталкивая и опрокидывая всех на пути своем, прет на. всё грудью и
громогласно хохочет... и исчезает, проваливаясь под ноги людей. Вот, извиваясь
ужом, то прыгая на плечи, то проскальзывая между ног людей, работает всем своим
сухим, но гибким и жилистым телом крестный... Любовь кричит и бьется, следуя за
отцом, то отставая от него, то снова приближаясь. Палагея быстро и прямо идет
куда-то... Вот Софья Павловна стоит, бессильно опустив рука, как стояла она
тогда, последний раз — у себя в гостиной... Глаза у нее большие, и страх
светится в них. Саша, равнодушная, не обращая внимания на толчки, идет прямо в
самую гущу, спокойно глядя на все темными глазами. Шум, вой, смех, пьяные
крики, азартный спор слышит Фома; песни и плач носятся над огромной суетливой
кучей живых человеческих тел, стесненных в яме; они ползают, давят друг друга,
вспрыгивают на плечи один другому, суются, как слепые, всюду наталкиваются на
подобных себе, борются и, падая, исчезают из глаз. Шелестят деньги, носясь, как
летучие мыши, над головами людей, и люди жадно простирают к ним руки, брякает
золото и серебро, звенят бутылки, хлопают пробки, кто-то рыдает, и тоскливый
женский голос поет:
Так будем любить, пока можно-о,
А там — хоть тра-ава не расти!
Эта картина укрепилась в голове Фомы и каждый раз все более
яркая, огромная, живая возникала пред ним, возбуждая в груди его неопределимое
чувство, в которое, как ручьи в реку, вливались и страх, и возмущение, и
жалость, и злоба, и еще многое. Всё это вскипало в груди до напряженного
желания, — от силы которого он задыхался, на глазах его являлись слезы, и ему
хотелось кричать, выть зверем, испугать всех людей — остановить их
бессмысленную возню, влить в шум и суету жизни что-то свое, сказать какие-то
громкие, твердые слова, направить их всех в одну сторону, а не друг против
друга. Ему хотелось хватать их руками за головы, отрывать друг от друга, избить
одних, других же приласкать, укорять всех, осветить их каким-то огнем...
Ничего в нем не было — ни нужных слов, ни огня, было в нем
только желание, понятное ему, но невыполнимое... Он представлял себя вне
котловины, в которой кипят люди; он видел себя твердо стоящим на ногах и —
немым. Он мог бы крикнуть людям:
