— Могу... — сказал Фома. Ему было безразлично, с кем
проводить время, тяготившее его.
Вечером этого дня Фома и Ежов сидели в компании людей с
серыми лицами, за городом, у опушки рощи. Наборщиков было человек двенадцать;
прилично одетые, они держались с Ежовым просто, по-товарищески, и это несколько
удивляло и смущало Фому, в глазах которого Ежов все-таки был чем-то вроде
хозяина или начальника для них, а они — только слуги его. Они как будто не
замечали Гордеева, хотя, когда Ежов знакомил Фому с ними, все пожимали ему руку
и говорили, что рады видеть его... Он лег в сторонке, под кустом орешника, и
следил за всеми, чувствуя себя чужим в компании, замечая, что и Ежов как будто
нарочно отошел от него подальше и тоже мало обращает внимания на него. Он
замечал также, что маленький фельетонист как будто подыгрывался под тон
наборщиков, — суетился вместе с ними около костра, откупоривал бутылки с пивом,
поругивался, громко хохотал, всячески старался быть похожим на них. И одет был
проще, чем всегда одевался.
— Эх, братцы! — восклицал он с удальством. — Хорошо с вами!
Ведь я тоже невеличка-птичка... всего только сын судейского сторожа,
унтер-офицера Матвея Ежова!
«На что это он говорит? — думал Фома. — Мало ли кто чей
сын... Не по отцу почет, а по уму...»
Заходило солнце, в небе тоже пылал огромный огненный костер,
окрашивая облака в цвет крови. Из леса пахло сыростью, веяло тишиной, у опушки
его шумно возились темные фигуры людей. Один из них, невысокий и худой, в
широкой соломенной шляпе, наигрывал на гармонике, другой, с черными усами и в
картузе на затылке, вполголоса подпевал ему. Еще двое тянулись на палке, пробуя
силу. Несколько фигур возилось у корзины с пивом и провизией; высокий человек с
полуседою бородой подбрасывал в костер сучья, окутанный тяжелым, беловатым
дымом. Сырые ветви, попадая в огонь, жалобно пищали и потрескивали, а гармоника
задорно выводила веселую мелодию, и фальцет певца подкреплял и дополнял ее
бойкую игру.
В стороне ото всех, у обрыва небольшой промоины. улеглись
трое молодых парней, а пред ними стоял Ежов и звонко говорил:
— Вы несете священное знамя труда... и я, как вы, рядовой
той же армии, мы все служим ее величеству прессе и должны жить в крепкой,
прочной дружбе...
Фома перестал вслушиваться в речь товарища, отвлеченный
другим разговором. Говорили двое: один высокий, чахоточный, плохо одетый и
смотревший сердито, другой молоденький, с русыми волосами и бородкой.
— По-моему, — угрюмо и покашливая говорил высокий, — глупо
это! Как можно жениться нашему брату? Пойдут дети — разве хватит на них? Жену
надо одевать... да еще какая попадется...
— Девушка она славная...— тихо сказал русый.
— Ну, это теперь хороша... Одно дело невеста, другое —
жена... Да не в этом суть... А только — средств не хватит... и сам надорвешься
в работе, и ее заездишь... Совсем невозможное дело женитьба для нас... Разве мы
можем семью поднять на таком заработке? Вот видишь, — я женат... всего четыре
года... а уж скоро мне конец!
Он закашлялся, кашлял долго, с воем, и когда перестал, то
сказал товарищу, задыхаясь:
— Брось... ничего не выйдет...
Тот грустно опустил голову, а Фома подумал:
«Дельно говорит...»
Невнимание к нему немножко обижало его и в то же время
возбуждало в нем чувство уважения к этим людям с темными, пропитанными
свинцовой пылью лицами. Почти все они вели деловой, серьезный разговор, в речах
их сверкали какие-то особенные слова. Никто из них не заискивал пред ним, не
лез к нему с назойливостью, обычной для его трактирных знакомых, товарищей по
кутежам. Это нравилось ему...
«Ишь какие...— думал он, внутренне усмехаясь, — имеют свою
гордость...»
— А вы, Николай Матвеич, — раздался чей-то как будто
укоряющий голос, — вы не по книжке судите, а по живой правде...
— По-озвольте, друзья мои! Чему вас учит опыт ваших
собратий?..
Фома повернул голову туда, где громко ораторствовал Ежов,
сняв шляпу и размахивая ею над головой. Но в это время ему сказали:
— Подвигайтесь поближе к нам, господин Гордеев! Пред ним
стоял низенький и толстый парень, в блузе и высоких сапогах, и, добродушно улыбаясь,
смотрел в лицо ему. Фоме понравилась его широкая, круглая рожа с толстым носом,
и он тоже с улыбочкой ответил:
— Можно и поближе... А что — к коньяку не пора нам
приблизиться? Я тут захватил бутылок с десять... на всякие случай...
— Ого! Видать — вы сурьезный купец... Сейчас я сообщу
компании вашу дипломатическую ноту!..
И сам первый расхохотался над своими словами веселым и
громким смехом. И Фома захохотал, чувствуя, как на него от костра или от парня
пахнуло весельем и теплом.
Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там, на западе,
опускается в землю огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и
— веселый блеск звезд, играющих в нем. Вдали, в темной массе города, невидимая
рука сеяла огни, а здесь в молчаливом покое стоял лес, черной стеной вздымаясь
до неба... Луна еще не взошла, над полем лежал теплый сумрак...
Вся компания уселась в большой кружок неподалеку от костра;
Фома сидел рядом с Ежовым спиной к огню и видел пред собою ряд ярко освещенных
лиц, веселых и простых Все были уже возбуждены выпивкой, но еще не пьяны,
смеялись, шутили, пробовали петь и пили, закусывая огурцами, белым хлебом,
колбасой. Все это для Фомы имело какой-то особый, приятные вкус, он становился
смелее, охваченный общим славным настроением, и чувствовал в себе желание
сказать что-нибудь хорошее этим людям, чем-нибудь понравиться всем им. Ежов,
сидя рядом с ним, возился на земле, толкал его плечом и, потряхивая головой,
невнятно бормотал что-то под нос себе.
— Братцы! — крикнул толстый парень. — Давайте грянем
студенческую... ну, раз, два!..
Быстры, ка-ак во-олны...
Кто-то загудел басом
Д-дни-и нашей...
— Товарищи! — сказал Ежов, поднимаясь на ноги со стаканом в
руке. Он пошатывался в опирался другой рукой о голову Фомы. Начатая песня
оборвалась, и все повернули к нему головы...
— Труженики! Позвольте мне сказать вам несколько слов.. от
сердца... Я счастлив с вами! Мне хорошо среди вас... Это потому, что вы — люди
труда, люди, чье право на счастье не подлежит сомнению, хотя и не признается...
В здоровой, облагораживающей душу среде вашей, честные люди, так хорошо,
свободно дышится одинокому, отравленному жизнью человеку...
Голос Ежова дрогнул, зазвенел, и голова затряслась. Фома
почувствовал, как что-то теплое капнуло ему на руку, и взглянул в сморщенное лицо
Ежова, который продолжал речь, вздрагивая всем телом:
— Я — не один... нас много таких, загнанных судьбой,
разбитых и больных людей... Мы — несчастнее вас, потому что слабее и телом и
духом, но мы сильнее вас, ибо вооружены знанием... которое нам некуда
приложить... Мы все с радостью готовы придти к вам и отдать вам себя, помочь
вам жить... больше нам нечего делать! Без вас мы — без почвы, вы без нас — без
света! Товарищи! Мы судьбой самою созданы для того, чтоб дополнять друг друга!
