— Ничего, — писание основательное... без лишних слов... Что
ж? Может, и в самом деле окреп человек на холоде-то... Холода там сердитые...
Пускай приедет... Поглядим... Любопытно,.. Н-да... В псалме Давидове сказано:
«Внегда возвратитися врагу моему вспять...» забыл, как дальше-то... «Врагу
оскудеша оружия в конец... и погибе память его с шумом...» Ну, мы с ним без шума
потолкуем...
Старик старался говорить спокойно, с пренебрежительной
усмешкой, но усмешка не выходила на лице у него, морщины возбужденно
вздрагивали, и глазки сверкали как-то особенно.
— Ты ему еще напиши, Любавка... валяй, мол, смело приезжай!
Любовь написала Тарасу еще, но уже более краткое и спокойное
письмо, и теперь со дня на день ждала ответа, пытаясь представить себе, каким
должен быть он, этот таинственный брат? Раньше она думала о нем с тем
благоговейным уважением, с каким верующие думают о подвижниках, людях праведной
жизни, теперь ей стало боязно его, ибо он ценою тяжелых страданий, ценою
молодости своей, загубленной в ссылке, приобрел право суда над жизнью и
людьми... Вот приедет он и спросит ее:
«Что же, ты свободно, по любви выходишь замуж?
Одна за другой в голове девушки рождались унылые думы,
смущали и мучили ее. Охваченная нервным настроением, близкая к отчаянию и едва
сдерживая слезы, она все-таки, хотя и полусознательно, но точно исполнила все
указания отца: убрала стол старинным серебром, одела шелковое платье цвета
стали и, сидя перед зеркалом, стала вдевать в уши огромные изумруды — фамильную
драгоценность князей Грузинских, оставшуюся у Маякина в закладе вместе со
множеством других редких вещей.
Глядя в зеркало на свое взволнованное лицо, на котором
крупные и сочные губы казались еще краснее от бледности щек, осматривая свой
пышный бюст, плотно обтянутый шелком, она почувствовала себя красивой и
достойной внимания любого мужчины, кто бы он ни был. Зеленые камни, сверкавшие
в ее ушах, оскорбляли ее, как лишнее, и к тому же ей показалось, что их игра
ложится ей на щеки тонкой желтоватой тенью. Она вынула из ушей изумруды,
заменив их маленькими рубинами, думая о Смолине — что это за человек?
Потом ей не понравились темные круги под глазами, и она
стала тщательно осыпать их пудрой, не переставая думать о несчастии быть
женщиной и упрекая себя за безволие. Когда пятна около глаз скрылись под слоем
белил и пудры, Любови показалось, что от этого глаза ее лишились блеска, и она
стерла пудру... Последний взгляд в зеркало убедил ее, что она внушительно
красива, красива добротной и прочной красотой смолистой сосны. Это приятное
сознание несколько успокоило ее тревогу и нервозность; она вышла в столовую
солидной походкой богатой невесты, знающей себе цену.
Отец и Смолин уже пришли.
Любовь на секунду остановилась в дверях, красиво прищурив
глаза и гордо сжав губы. Смолин встал со стула, шагнул навстречу ей и
почтительно поклонился. Ей понравился поклон, понравился и сюртук, красиво
сидевший на гибком теле Смолина... Он мало изменился — такой же рыжий, гладко
остриженный, весь в веснушках; только усы выросли у него длинные и пышные да
глаза стали как будто больше.
— Каков стал, э? — крикнул Маякин дочери, указывая на жениха
А Смолин жал ей руку и, улыбаясь, говорил звучным баритоном:
— С-мею надеяться — вы не забыли старого товарища?
— Вы после поговорите, — сказал старик, ощупывая дочь
глазами. — Ты, Любава, пока распорядись тут, а мы с ним докончим один
разговорец. Ну-ка, Африкан Митрич, изъясняй...
— Вы извините меня, Любовь Яковлевна? — ласково спросил
Смолин.
— Пожалуйста, не стесняйтесь, — сказала Любовь. «Вежлив!» —
отметила она и, расхаживая по комнате от стола к буфету, стала внимательно
вслушиваться в речь Смолина. Говорил он мягко, уверенно.
— Так вот, — я около четырех лет тщательно изучал положение
русской кожи на заграничных рынках. Лет тридцать тому назад наша кожа считалась
там образцовой, а теперь спрос на нее всё падает, разумеется, вместе с ценой. И
это вполне естественно — ведь при отсутствии капитала и знаний все эти мелкие
производители-кожевники не имеют возможности поднять производство на должную
высоту и в то же время — удешевить его... Товар их возмутительно плох и
дорог... Они повинны пред Россией в том, что испортили ее репутацию
производителя лучшей кожи. Вообще — мелкий производитель, лишенный технических
знании и капитала, — стало быть, поставленный в невозможность улучшать свое
производство сообразно развитию техники, — такой производитель — несчастие
страны, паразит ее торговли...
Любовь почувствовала в простоте речи Смолина снисходительное
отношение к ее отцу, это ее задело.
— Мм...— промычал старик, одним глазом глядя на гостя, а
другим наблюдая за дочерью. — Так, значит, твое теперь намерение — взбодрить такую
агромадную фабрику, чтобы всем другим — гроб и крышка?
— О, нет! — воскликнул Смолин, плавным жестом отмахиваясь от
слов старика. — Моя цель — поднять значение и цену русской кожи за границей, и
вот, вооруженный знанием производства, я строю образцовую фабрику и выпускаю на
рынки образцовый товар... Торговая честь страны...
— Много ли, говоришь, капитала-то требуется? — -задумчиво
спросил Маякин.
— Около трехсот тысяч...
«Столько отец не даст за мной», — подумала Любовь.
— Моя фабрика будет выпускать и кожу в деле, в виде
чемоданов, обуви, сбруи, ремней...
— А о каком ты проценте мечтаешь? — спросил старик.
— Я — не мечтаю, я — высчитываю со всей точностью, возможной
в наших русских условиях, — внушительно сказал Смолин. — Производитель должен
быть строго трезв, как механик, создающий машину... Нужно принимать в расчет
трение каждого самомалейшего винтика, если ты хочешь делать серьезное дело
серьезно. Я могу дать вам для прочтения составленную мною записочку, основанную
мной на личном изучении скотоводства и потребления мяса в России...
— Ишь ты! — усмехнулся Маякин. — Принеси записочку, —
любопытно! Видать ты в Европах не даром время проводил... А теперь — поедим
чего-нибудь, по русскому обычаю...
— Как поживаете, Любовь Яковлевна? — спросил Смолин,
вооружаясь ножом и вилкой.
— Она у меня скучно живет... — ответил за дочь Маякин. —
Домоправительница, всё хозяйство на ней лежит, ну и некогда ей веселиться-то...
— И негде, нужно добавить, — сказала Люба. — Купеческих
балов и вечеринок я не люблю...
— А театр? — спросил Смолин.
— Тоже редко бываю... не с кем...
— Театр! — воскликнул старик. — Скажите на милость — зачем
это там взяли такую моду, чтобы купца диким дураком представлять? Очень это
смешно, но непонятно, потому — неправда! Какой я дурак, ежели в думе я —
хозяин, в торговле — хозяин, да и театришко-то мой?.. Смотришь на театре купца
и видишь — несообразно с жизнью! Конечно, ежели историческое представляют —
примерно; «Жизнь за царя» с пением и пляской, али «Гамлета» там, «Чародейку»,
«Василису» — тут правды не требуется, потому — дело прошлое и нас не
касается... Верно или неверно — было бы здорово... Но ежели современность
представляешь, — так уж ты не ври! И показывай человека как следует...
