— О, это несомненно! Но вам, молодой, красивой,
образованной, вам с вашими взглядами...
Он ласково и сочувственно улыбался, голос у него был такой
мягкий... В комнате повеяло теплом, согревающим душу. В сердце девушки всё ярче
разгоралась робкая надежда на счастье.
XII
Фома сидел у Ежова и слушал городские новости из уст своего
товарища. Ежов, сидя на столе, заваленном газетами, и болтая ногами,
рассказывал:
— Началась выборная кампания, купечество выдвигает в головы
твоего крестного, — старого дьявола! Он бессмертен... ему, должно быть,
полтораста лет уже минуло? Дочь свою он выдает за Смолина — помнишь, рыжего!
Про него говорят, что это порядочный человек... по нынешним временам
порядочными людьми именуют и умных мерзавцев, потому что — людей нет! Африкашка
корчит из себя просвещенного человека, уже успел влезть в интеллигентное
общество и — сразу стал на виду. По роже судя — жулик первой степени, но,
видимо, будет играть роль, ибо обладает чувством меры. Н-да, брат, Африкашка —
либерал... Либеральный купец — это помесь волка и свиньи.
— Пес с ними, со всеми! — сказал Фома, равнодушно махнув
рукой. — Что мне до них? Ты как — пьешь всё?
— Почему же мне не пить?
Полуодетый и растрепанный Ежов был похож на ощипанную птицу,
которая только что подралась и еще не успела пережить возбуждение боя.
— Пью, потому что надо мне от времени до временя гасить
пламя сердца... А ты, сырой пень, тлеешь понемножку?
— Надо мне идти к старику!.. — сморщив лицо, сказал Фома.
— Дерзай!
— Не хочется...
— Так не ходи!..
— Нужно...
— А тогда — иди!..
— Что ты всё балагуришь? — недовольно сказа Фома. — Будто и
в самом деле весело ему...
— Мне, ей-богу, весело! — воскликнул Ежов, спрыгнув со
стола. — Ка-ак я вчер-ра одного сударя распатронил в газете! И потом — я слышал
один мудрый анекдот: сидит компания на берегу моря и пространно философствует о
жизни. А еврей говорит: «Гашпада! И за-ачем штольки много разного шлов? И я вам
шкажу всё и зразу: жизнь наша не стоит ни копейки, как это бушующее море!..»
— Э, ну тебя, — сказал Фома. — Прощай!..
— Иди! Я сегодня высоко настроен и стонать я с тобой не
могу... тем более, что ты и не стонешь, а — хрюкаешь...
Фома ушел, оставив Ежова распевающим во всё горло:
Греми в бар-рабан и — не бойся...
«Сам ты барабан...» — с раздражением подумал Фома.
У Маякина его встретила Люба. Чем-то взволнованная и
оживленная, она вдруг явилась пред ним, быстро говоря:
— Ты? Боже мой! Ка-акой ты бледный... как похудел...
Хорошую, видно, жизнь ведешь!
Потом лицо ее исказилось тревогой, и она почти шёпотом
воскликнула:
— Ах, Фома! Ты не знаешь — ведь... вот! Слышишь? Звонят!
Может быть — он...
И девушка бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухе
шелест шелкового платья и изумленного Фому, — он не успел даже спросить ее —
где отец? Яков Тарасович был дома. Он, парадно одетый, в длинном сюртуке, с
медалями на груди, стоял в дверях, раскинув руки и держась ими за косяки. Его
зеленые глазки щупали Фому; почувствовав их взгляд, он поднял голову и
встретился с ними.
— Здравствуйте, господин xopoший! — заговорил старик,
укоризненно качая головой. — Откуда изволили прибыть? Кто это жирок-то обсосал
с вас? Али — свинья ищет, где лужа, а Фома — где хуже?
— Нет у вас других слов для меня? — угрюмо спросил Фома, в
упор глядя на старика.
Вдруг он увядал, что крестный вздрогнул, ноги его
затряслись, глаза учащенно замигали и руки вцепились в косяки. Фома двинулся к
нему, полагая, что старику дурно, но Яков Тарасович глухим и сердитым голосом
сказал:
— Посторонись... отойди!..
Фома отступил назад и очутился рядом с невысоким, круглым
человеком, он, кланяясь Маякину, хриплым голосом говорил:
— Здравствуйте, папаша!
— Здра-авствуй, Тарас Яковлевич, здравствуй...— не отнимая
рук от косяков, говорил и кланялся старик, криво улыбаясь, — ноги его дрожали.
Фома отошел в сторону и сел, окаменев от любопытства.
Маякин, стоя в дверях, раскачивал свое хилое тело, всё
упираясь руками в косяки, и, склонив голову набок, молча смотрел на сына. Сын
стоял против него, высоко подняв голову, нахмурив брови над большими темными
глазами. Черная клинообразная бородка и маленькие усы вздрагивали на его сухом
лице, с хрящеватым, как у отца, носом. Из-за его плеча Фома видел бледное,
испуганное и радостное лицо Любы — она смотрела на отца умоляюще, и казалось —
сейчас она закричит. Несколько секунд все молчали, не двигаясь, подавленные
тем, что ощущали. Молчание разрушил тихий, странно глухой голос Якова Маякина:
— Старенек ты, Тарас
Сын молча усмехнулся в лицо отцу и быстрым взглядом окинул
его с головы до ног.
Отец, оторвав руки от косяков, шагнул навстречу сыну и —
остановился, вдруг нахмурившись. Тогда Тарас Маякин одним большим шагом встал
против отца и протянул ему руку.
— Ну... — поцелуемся!.. — тихо предложил отец. Они судорожно
обвили друг друга руками, крепко поцеловались и отступили друг от друга.
Морщины старшего вздрагивали, сухое лицо младшего было неподвижно, почти
сурово. Любовь радостно всхлипнула. Фома неуклюже завозился на кресле,
чувствуя, что у него спирает дыхание.
— Эх — дети! Язвы сердца, — а не радость его вы!.. —
звенящим голосом пожаловался Яков Тарасович, и, должно быть, он много вложил в
эти слова, потому что тотчас же после них просиял, приободрился и бойко
заговорил, обращаясь к дочери:
— Ну ты, раскисла от сладости? Айда-ка собери нам
чего-нибудь... Угостим, что ли, блудного сына! Ты, чай, старичишка, забыл,
каков есть отец-то у тебя?
Тарас Маякин рассматривал родителя вдумчивым взглядом и
улыбался, молчаливый, одетый в черное, отчего седые волосы на голове и в бороде
его выступали резче...
— Ну, садись! Говори — как жил, что делал?.. Куда смотришь?
Это-крестник мой, Игната Гордеева сын, Фома, — Игната помнишь?
— Я всё помню, — сказал Тарас.
— О? Это хорошо... коли не хвастаешь!.. Ну, — женат?
— Вдов...
— Дети есть?
— Померли... двое было...
— Жа-аль... Внуки у меня были бы...
— Я закурю? — спросил Тарас у отца.
— Вали!.. Ишь ты, — сигары куришь...
— А вы не любите их?
— Я? Всё равно мне... Я к тому, что барственно как-то, когда
сигара... Я просто так сказал, — смешно мне... Этакий солидный старичина,
борода по-иностранному, сигара в зубах... Кто такой? Мой сынишка — xe-xe-xe! Старик
толкнул Тараса в плечо и отскочил от него, как бы испугавшись, — не рано ли он
радуется, так ли, как надо, относится к этому полуседому человеку? И он пытливо
и подозрительно заглянул в большие, окруженные желтоватыми припухлостями, глаза
сына.
