— Можно возвратиться к началу разговора?
— Пожалуйста! — кратко разрешил Тарас.
— Ты сказал — я не поняла — как это? Я спросила:
«Если всё это утопии, по-твоему, если это невозможно...
мечты... то что же делать человеку, которого не удовлетворяет жизнь?»
Ее глаза с напряженным ожиданием остановились на спокойном
лице брата. Он взглянул на нее, повозился на кресле и, опустив голову, спокойно
и внушительно заговорил:
— Надо подумать, из какого источника является неудовлетворенность
жизнью?.. Может быть, это от неумения трудиться... от недостатка уважения к
труду? Или — от неверного представления о своих силах... Несчастие большинства
людей в том, что они считают себя способными на большее, чем могут... А между
тем от человека требуется — немного: он должен избрать себе дело по силам и
делать его как можно лучше... Нужно любить то, что делаешь, и тогда труд — даже
самый грубый — возвышается до творчества... Стул, сделанный с любовью, всегда
будет хороший, красивый и прочный стул... И так — во всем... Ты почитай
Смайльса — не читала? Очень дельная книга... Здоровая книга... Леббока «Радости
жизни» почитай... Вообще помни, что англичане самая трудоспособная нация, чем и
объясняется их изумительный успех в области промышленной и торговой... У них
труд — почти культ... Высота культуры всегда стоит в прямой зависимости от
любви к труду... А чем выше культура, — тем глубже удовлетворены потребности
людей, тем менее препятствий к дальнейшему развитию потребностей человека...
Счастье — возможно полное удовлетворение потребностей...
Вот... И, как видишь, счастье человека обусловлено его отношением к своему
труду...
Тарас Маякин говорил так медленно и тягуче, точно ему самому
было неприятно и скучно говорить. А Любовь, нахмурив брови и вытянувшись по
направлению к нему, слушала речь его с жадным вниманием в глазах, готовая всё
принять и впитать в душу свою.
— Ну, а ежели человеку всё противно?.. — заговорил Фома.
— Что именно противно? — спросил Маякин спокойно и не
взглянув на Фому.
Тот наклонил голову, уперся руками в стол и так, быком,
продолжал изъясняться:
— Всё — не по душе... Дела... труды... люди... Ежели,
скажем, я вижу, что всё — обман... Не дело, а так себе — затычка... Пустоту души
затыкаем... Одни работают, другие только командуют и потеют... А получают за
это больше... Это зачем же так? а?
— Не могу уловить вашу мысль!.. — заявил Тарас, когда Фома
остановился, чувствуя на себе пренебрежительный и сердитый взгляд Любови.
— Не понимаете? — с усмешкой посмотрев на Тараса, спросил
Фома. — Ну... скажем так: едет человек в лодке по реке... Лодка, может быть,
хорошая, а под ней все-таки глубина... Лодка — крепкая... но ежели человек
глубину эту темную под собой почувствует... никакая лодка его не спасет...
Тарас смотрел на Фому равнодушно и спокойно. Смотрел, молчал
и тихо постукивал пальцами по краю стола. Любовь беспокойно вертелась на стуле.
Маятник часов глухим, вздыхающим звуком отбивал секунды. И сердце Фомы билось
медленно и тяжко, чувствуя, что здесь никто не откликнется теплым словом на его
тяжелое недоумение.
— Работа — еще не всё для человека...— говорил он скорее
себе самому, чем этим людям. — Это неверно, что в трудах — оправдание...
Которые люди не работают совсем ничего всю жизнь, а живут они лучше трудящих...
это как? А трудящие — они просто несчастные лошади! На них едут, они терпят...
больше ничего!.. Но они имеют пред богом свое оправдание... Их спросят: «Вы для
чего жили, а?» Они скажут: «Нам некогда было думать насчет этого... мы всю
жизнь работали!» А я какое оправдание имею? И все люди, которые командуют, чем
они оправдаются? Для чего жили? А я так полагаю, что непременно всем надо
твердо знать — для чего живешь.
Он помолчал и, вскинув голову, воскликнул глухим голосом:
— Неужто затем человек рождается, чтобы поработать, денег
зашибить, дом выстроить, детей народить и — умереть? Нет, жизнь что-нибудь
означает собой... Человек родился, пожил и помер — зачем? Нужно сообразить —
зачем живем? Толку нет в жизни нашей... — Потом — не ровно всё — это сразу
видно! Одни богаты — на тысячу человек денег у себя имеют... и живут без
дела... другие — всю жизнь гнут спину на работе, а нет у них ни гроша... А
между тем разница в людях малая... Иной— без штанов живет, а рассуждает так,
ровно в шелки одет...
Охваченный своими мыслями, Фома долго бы излагал их, но
Тарас отодвинул свое кресло от стола, встал и со вздохом негромко произнес:
— Нет, спасибо!.. Больше не хочу... Фома круто оборвал свою
речь и повел плечами, с усмешкой взглянув на Любовь.
— Откуда это ты набрался такой философии? — спросила она
недоверчиво и сухо.
— Это не философия... Это... наказание! — вполголоса сказал
Фома. — Открой глаза и смотри на всё — тогда это само в голову полезет...
— Вот кстати. Люба, обрати внимание, — заговорил Тарас, стоя
спиной к столу и рассматривая часы, — пессимизм совершенно чужд англосаксонской
расе... То, что называют пессимизмом Свифта и Байрона, — только жгучий, едкий
протест против несовершенства жизни и человека... А холодного, рассудочного и
пассивного пессимизма у них не встретишь...
Затем, как бы вдруг вспомнив о Фоме, он обернулся к нему,
заложил руки за спину и, дрыгая ляжкой, сказал:
— Вы поднимаете очень важные вопросы. Некоторые считают их
детскими... Если они серьезно занимают вас— вам надо почитать книг... В них вы
найдете немало ценных суждений о смысле жизни... Вы — читаете книги?
— Нет! — кратко ответил Фома. — Не люблю.
— Но однако они могли бы кое в чем помочь вам...— сказал
Тарас, и по губам его скользнула улыбка...
— Если люди помочь мне в мыслях моих не могут — книги и
подавно!.. угрюмо проговорил Фома.
Ему стало скучно с этим равнодушным человеком. Он хотел бы
уйти, но в то же время ему хотелось сказать Любови что-нибудь обидное об ее
брате, и он ждал, не выйдет ли Тарас из комнаты. Любовь мыла посуду; лицо у нее
было сосредоточенно и задумчиво, руки двигались вяло. Тарас, расхаживая по
комнате, останавливался пред горками с серебром, посвистывал, щелкал пальцами
по стеклу и рассматривал вещи, прищуривая глаза. Фома, заметив, что Любовь
несколько раз вопросительно, с неприязнью и ожиданием взглянула на него, понял,
что он стесняет ее.
— Я у вас ночую...— сказал он, улыбаясь ей. — Надо мне
поговорить с крестным. Да и скучно дома одному.
— Так ты поди, скажи Марфуше, чтобы она приготовила тебе
постель в угловой...— торопливо посоветовала Любовь.
— Могу...
Он встал и вышел из столовой. И тотчас же услыхал, что Тарас
негромко спросил сестру о чем-то.
«Про меня, — подумал он. Вдруг в голове его мелькнула злая
мысль: — Послушать, что скажут умные люди...»
