— Василий, ты говоришь глупости! — сказал Ежов, протягивая к
нему руку.
— А, конечно! — согласился Василий. — Где мне лаптем щи
хлебать... А все-таки я не слепой... И вот вижу: ума много, а толку нет.
— Подожди! — сказал Ежов.
— Не могу! У меня сегодня дежурство... Я и то, чай,
опоздал... Я завтра зайду, — можно?
— Валяй! Я тебя распатроню!
— Такое ваше дело...
Василий медленно расправился, встал с дивана, взял большой,
черной лапой желтую, сухонькую ручку Ежова и тиснул ее.
— Прощайте!
Затем кивнул головой Фоме и боком полез в дверь.
— Видал? — спросил Ежов у Фомы, указывая рукой на дверь, за
которой еще раздавались тяжелые шаги.
— Что за человек?
— Помощник машиниста, Васька Краснощеков... Вот возьми с
него пример: пятнадцати лет начал грамоте учиться, а в двадцать восемь прочитал
чёрт его знает сколько хороших книг да два языка изучил в совершенстве... За
границу едет...
— Зачем? — спросил Фома.
— Учиться, посмотреть, как там люди живут... А ты вот —
киснешь...
— Насчет дураков дельно он говорил! — задумчиво сказал Фома.
— Не знаю, ибо я — не дурак...
— Дельно! Тупому человеку надо сразу действовать...
Навалился, опрокинул...
— Пошла писать губерния! — воскликнул Ежов. — Ты мне лучше
вот что скажи: правда, что к Маякину сын воротился?
— Правда... А что?
— Ничего!
— По роже твоей видать, есть что-то...
— Знаем мы этого сына — слышали о нем... На отца похож?
— Круглее... серьезности больше... такой холодный!
— Ну, ты, брат, смотри теперь в оба! А то они тебя
огложут... Этот Тарас тестя своего в Екатеринбурге так ловко обтяпал...
— Пусть и меня обтяпает, коли хочет. Я ему за это, кроме
спасиба, ни слова не скажу...
— Это ты всё о старом? Чтобы освободиться? Брось! На что
тебе свобода? Что ты будешь с ней делать? Ведь ты ни к чему не способен,
безграмотен... Вот если бы мае освободиться от необходимости пить водку и есть
хлеб!
Ежов вскочил на ноги и, встав против Фомы, стал говорить
высоким голосом и точно декламируя:
— Я собрал бы остатки моей истерзанной души и вместе с
кровью сердца плюнул бы в рожи нашей интеллигенции, чёр-рт ее побери! Я бы им
сказал: «Букашки! вы, лучший сок моей страны! Факт вашего бытия оплачен кровью
и слезами десятков поколений русских людей! О! гниды! Как вы дорого стоите
своей стране! Что же вы делаете для нее? Превратили ли вы слезы прошлого в
перлы? Что дали вы жизни? Что сделали? Позволили победить себя? Что делаете?
Позволяете издеваться над собой...»
Он в ярости затопал ногами и, сцепив зубы, смотрел на Фому
горящим, злым взглядом, похожий на освирепевшее хищное животное.
— Я сказал бы им: «Вы! Вы слишком много рассуждаете, но вы
мало умны и совершенно бессильны и — трусы все вы! Ваше сердце набито моралью и
добрыми намерениями, но оно мягко и тепло, как перина, дух творчества спокойно
и крепко спит в нем, и оно не бьется у вас, а медленно покачивается, как
люлька». Окунув перст в кровь сердца моего, я бы намазал на их лбах клейма моих
упреков, и они, нищие духом, несчастные в своем самодовольстве, страдали бы...
О, уж тогда они страдали бы! Бич мой тонок, и тверда рука! И я слишком люблю,
чтоб жалеть! А теперь они — не страдают, ибо слишком много, слишком часто и
громко говорят о своих страданиях! Лгут! Истинное страдание молчаливо, истинная
страсть не знает преград себе!.. Страсти, страсти! Когда они возродятся в
сердцах людей? Все мы несчастны от бесстрастия...
Задохнувшись, он закашлялся и кашлял долго, бегая по комнате
и размахивая руками, как безумный. И снова встал пред Фомой с бледным лицом и
налившимися кровью глазами. Дышал он тяжело, губы у него вздрагивали, обнажая
мелкие и острые зубы. Растрепанный, с короткими волосами на голове, он походил
на ерша, выброшенного из воды. Фома не первый раз видел его таким и, как
всегда, заражался его возбуждением. Он слушал кипучую речь маленького человека
молча, не стараясь понять ее смысла, не желая знать, против кого она
направлена, глотая лишь одну ее силу. Слова Ежова брызгали на него, как
кипяток, и грели его душу.
— Я знаю меру сил моих. я знаю— мне закричат: «Молчать!»
Скажут: «Цыц!» Скажут умно, скажут спокойно, издеваясь надо мной, с высоты
величия своего скажут... Я знаю — я маленькая птичка, о, я не соловей! Я неуч
по сравнению с ними, я только фельетонист, человек для потехи публики... Пускай
кричат и оборвут меня, пускай! Пощечина упадет на щеку, а сердце все-таки будет
биться! И я скажу им: «Да, я неуч! И первое мое преимущество пред вами есть то,
что я не знаю ни одной книжной истины, коя для меня была бы дороже человека!
Человек есть вселенная, и да здравствует вовеки он, носящий в себе весь мир! А
вы, вы ради слова, в котором, может быть, не всегда есть содержание, понятное
вам, вы зачастую ради слова наносите друг другу язвы и раны, ради слова брызжете
друг на друга желчью, насилуете душу... За это жизнь сурово взыщет с вас,
поверьте: разразится буря, и она сметет и смоет вас с земли, как дождь и ветер
пыль с дерева! На языке людском есть только одно слово, содержание коего всем
ясно и дорого, и, когда это слово произносят, оно звучит так: свобода!»
— Круши! — взревел Фома, вскочив с дивана и хватая Ежова за
плечи. Сверкающими глазами он заглядывал в лицо Ежова, наклонясь к нему, и с
тоской, с горестью почти застонал: — Э-эх! Николка... Милый, жаль мне тебя до
смерти! Так жаль — сказать не могу!
— Что такое? Что ты? — отталкивая его, крикнул Ежов,
удивленный и сбитый неожиданным порывом и странными словами Фомы.
— Эх, брат! — говорил Фома, понижая голос, отчего он
становился убедительнее и гуще. — Живая ты душа, — за что пропадаешь?
— Кто? Я? Пропадаю? Врешь!
— Милый! Ничего ты не скажешь никому! Некому! Кто тебя
услышит? Только я вот...
— Пошел ты к чёрту! — злобно крикнул Ежов, отскакивая от
него, как обожженный.
А Фома говорил убедительно и с великой грустью:
— Ты говори! Говори мне! Я вынесу твои слова куда надо... Я
их понимаю... И ах, как я ожгу людей! Погоди только!.. Придет мне случай!..
— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к
стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от
простертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на
пороге стала какая-то вся черная женщина. Лицо у нее было злое, возмущенное,
щека завязана платком. Она закинула голову, протянула к Ежову руку и заговорила
с шипением и свистом:
— Николай Матвеевич! Извините — это невозможно! Зверский
вой, рев!.. Каждый день гости... Полиция ходит... Нет, я больше терпеть не
могу! У меня нервы... Извольте завтра очистить квартиру... Вы не в пустыне
живете — вокруг вас — люди!.. Всем людям нужен покой... У меня — зубы... Завтра
же, прошу вас...
