Маякин замолчал, обвел глазами публику и, торжествующе
усмехнувшись, раздельно продолжал:
— Оказалось, по розыску моему, что слово это значит
обожание, любовь, высокую любовь к делу и порядку жизни. «Так! — подумал я, —
так! Значит — культурный человек тот будет, который любит дело и порядок...
который вообще — жизнь любит устраивать, жить любит, цену себе и жизни знает...
Хорошо!» — Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по лицу его лучами от
улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то
темную звезду.
Купечество молча и внимательно смотрело ему в рот, и все
лица были напряжены вниманием. Люди так и замерли в тех позах, в которых их застала
речь Маякина.
— Но коли так, — а именно так надо толковать это слово, —
коли так, то люди, называющие нас некультурными и дикими, изрыгают на нас хулу!
Ибо они только слово это любят, но не смысл его, а мы любим самый корень слова,
любим сущую его начинку, мы — дело любим! Мы-то и имеем в себе настоящий культ
к жизни, то есть обожание жизни, а не они! Они суждение возлюбили, — мы же
действие... И вот, господа купечество, пример нашей культуры, — любви к делу, —
Волга! Вот она, родная наша матушка! Она может каждой каплей воды своей
утвердить нашу честь и опровергнуть хулу на нас... Сто лет только прошло,
государи мои, с той поры, как император Петр Великий на реку эту расшивы
пустил, а теперь по реке тысячи паровых судов ходят... Кто их строил? Русский
мужик, совершенно неученый человек! Все эти огромные пароходищи, баржи — чьи
они? Наши! Кем удуманы? Нами! Тут всё — наше, тут всё — плод нашего ума, нашей
русской сметки и великой любви к делу! Никто ни в чем не помогал нам! Мы сами
разбои на Волге выводили, сами на свои рубли дружины нанимали — вывели разбои и
завели на Волге, на всех тысячах верст длины ее, тысячи пароходов и разных
судов. Какой лучший город на Волге? В котором купца больше... Чьи лучшие дома в
городе? Купеческие! Кто больше всех о бедном печется? Купец! По
грошику-копеечке собирает, сотни тысяч жертвует. Кто храмы воздвиг? Мы! Кто
государству больше всех денег дает? Купцы!.. Господа! Только нам дело дорого
ради самого дела, ради любви нашей к устройству жизни, только мы и любим порядок
и жизнь! А кто про нас говорит — тот говорит... — он смачно выговорил похабное
слово, — и больше ничего! Пускай! Дует ветер — шумит ветла, перестал — молчит
ветла... И не выйдет из ветлы ни оглобли, ни метлы — бесполезное дерево! От
бесполезности и шум... Что они, судьи наши, сделали, чем жизнь украсили? Нам
это неизвестно... А наше дело налицо! Господа купечество! Видя в вас первых
людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои, видя в вас людей, которые
всё сделали и всё могут сделать, — вот я всем сердцем моим, с уважением и
любовью к вам поднимаю этот свой полный бокал — за славное, крепкое духом,
рабочее русское купечество... Многая вам лета! Здравствуйте во славу матери
России! Ура-а!
Резкий, дребезжащий крик Маякина вызвал оглушительный, восторженный
рев купечества. Все эти крупные мясистые тела, возбужденные вином и речью
старика, задвигались и выпустили из грудей такой дружный, массивный крик, что,
казалось, всё вокруг дрогнуло и затряслось.
— Яков! Труба ты божия! — кричал Зубов, протягивая свой
бокал Маякину.
Опрокидывая стулья, толкая стол, причем посуда и бутылки
звенели и падали, купцы лезли на Маякина с бокалами в руках, возбужденные,
радостные, иные со слезами на глазах.
— А? Что это сказано? — спрашивал Кононов, схватив за
плечо Робустова и потрясая его. — Ты — пойми! Великая сказана речь!
— Яков! Дай — облобызаю!
— Качать Маякина!
— Музыка, играй...
— Туш! Марш... Персидский!..
— Не надо музыку! К чёрту!
— Тут вот она, музыка! Эх, Маякин!
— Мал бех во братии моей... но ума имамы...
— Врешь, Трофим!
— Яков! Умрешь ты скоро— жаль! Так жаль... нельзя сказать!
— Ну, какие же это будут похороны!
— Господа! Оснуем капитал имени Маякина! Кладу тыщу!
— Молчать! Погодите!
— Господа! — весь вздрагивая, снова начал говорить Яков
Тарасович. — И еще потому мы есть первые люди жизни и настоящие хозяева в своем
отечестве, что мы — мужики!
— Веррно!
— Так! Ммать честная! Ну, старик!
— Дай сказать...
— Мы — коренные русские люди, и всё, что от нас, — коренное
русское! Значит, оно-то и есть самое настоящее — самое полезное и
обязательное...
— Как дважды два!
— Просто!
— Мудр, яко змий!
— И кроток, яко...
— Ястреб! Ха-ха!
Купцы окружили своего оратора тесным кольцом, маслеными
глазами смотрели на него и уже не могли от возбуждения спокойно слушать его
речи. Вокруг него стоял гул голосов и, сливаясь с шумом машины, с ударами колес
по воде, образовал вихрь звуков, заглушая голос старика. И кто-то в восторге
визжал:
— Кам-маринского! Русскую!..
— Это мы всё сделали! — кричал Яков Тарасович, указывая на
реку. — Наше всё! Мы жизнь строили!
Вдруг раздался громкий возглас, покрывший все звуки:
— А! Это вы? Ах вы...
И вслед за тем в воздухе отчетливо раздалось площадное
ругательство. Все сразу услыхали его и на секунду замолчали, отыскивая глазами
того, кто обругал их. В эту секунду были слышны только тяжелые вздохи машины да
скрип рулевых цепей...
— Это кто лается? — спросил Кононов, нахмурив брови...
— Эх! Не можем не безобразить! — сокрушенно вздыхая,
произнес Резников.
Лица купцов отражали тревогу, любопытство, удивление,
укоризну, и все люди как-то бестолково замялись. Только один Яков Тарасович был
спокоен и даже как будто доволен происшедшим. Поднявшись на носки, он смотрел,
вытянув шею, куда-то на конец стола, и глазки его странно блестели, точно там
он видел что-то приятное для себя.
— Гордеев!.. — тихо сказал Иона Юшков. И все головы
поворотились, куда смотрел Яков Маякин.
Там, упираясь руками в стол, стоял Фома. Оскалив зубы, он
молча оглядывал купечество горящими, широко раскрытыми глазами. Нижняя челюсть
у него тряслась, плечи вздрагивали, и пальцы рук, крепко вцепившись в край
стола, судорожно царапали скатерть. При, виде его по-волчьи злого лица и этой
гневной позы купечество вновь замолчало на секунду.
— Что вытаращили зенки? — спросил Фома и вновь сопроводил
вопрос свой крепким ругательством.
— Упился! — качнув головой, сказал Бобров.
— И зачем его пригласили? — тихо шептал Резников.
— Фома Игнатьевич! — степенно заговорил Кононов. —
Безобразить не надо... Ежели... тово... голова кружится — поди, брат, тихо,
мирно в каюту и — ляг! Ляг, милый, и...
