— Я больше слова не скажу... клянусь богом! Развяжите —
стыдно мне! Ведь я не пьяный...
— Божишься, что не будешь буянить? — спросил Маякин.
— О, господи! Не буду...— простонал Фома. Ему развязали
ноги, но руки оставили связанными.
Когда он поднялся, то посмотрел на всех и с жалкой улыбкой
сказал тихонько:
— Ваша взяла...
— Всегда возьмет! — ответил ему крестный, сурово усмехаясь.
Фома, согнувшись, с руками, связанными за спиной, молча
пошел к столу, не поднимая глаз ни на кого. Он стал ниже ростом и похудел.
Растрепанные волосы падали ему на лоб и виски; разорванная и смятая грудь
рубахи высунулась из-под жилета, и воротник закрывал ему губы. Он вертел
головой, чтоб сдвинуть воротник под подбородок, и — не мог сделать этого. Тогда
седенький старичок подошел к нему, поправил что нужно, с улыбкой взглянул ему в
глаза и сказал:
— Надо претерпеть...
Теперь, при Маякине, люди, издевавшиеся над Фомой, —
молчали, вопросительно и с любопытством поглядывая на старика и ожидая от него
чего-то. Он был спокоен, но глаза у него поблескивали как-то несообразно
событию, — светло...
— Дайте водки мне!.. — попросил Фома, усевшись за стол и
опершись о край его грудью. Его согнутая фигура была жалка и беспомощна. Вокруг
него говорили вполголоса, ходили с какой-то осторожностью. И все поглядывали то
на него, то на Маякина, усевшегося против него. Старик не сразу дал водки
крестнику. Сначала он пристально осмотрел его, потом, не торопясь, налил рюмку
и наконец молча поднес ее к губам Фомы. Фома высосал водку и попросил:
— Еще!
— Будет!.. — ответил Маякин.
И вслед за тем наступила тяжелая для всех минута полного
молчания. К столу подходили бесшумно, на цыпочках и, подойдя, вытягивали шеи,
чтоб увидать Фому.
— Ну, Фомка, понимаешь ты теперь, что наделал? — спросил
Маякин. Говорил он тихо, но все слышали его вопрос.
Фома качнул головой и промолчал.
— Прощенья тебе — нет! — продолжал Маякин твердо и повышая
голос. — Хотя все мы — христиане, но прощенья тебе не будет от нас... Так и
знай...
Фома поднял голову и задумчиво сказал:
— А про вас, папаша, я забыл... Ничего вы не услышали от
меня...
— Вот-с! — с горечью вскричал Маякин, указывая рукой на
крестника. Видите?
Раздался глухой протестующий ропот.
— Ну, да всё равно! — со вздохом продолжал Фома. — Всё
равно! Ничего... никакого толку не вышло!..
И он снова согнулся над столом.
— Чего ты хотел? — спросил крестный сурово.
— Чего? — Фома поднял голову, посмотрел на купцов и
усмехнулся. — Хотел уж...
— Пьяница! Мерзец!
— Я — не пьян! — угрюмо возразил Фома. — Я всего выпил две
рюмки... Я совсем трезвый был...
— Стало быть, — сказал Бобров, — твоя правда, Яков
Тарасович: не в уме он...
— Я? — воскликнул Фома.
Но на него не обратили внимания. Резников, Зубов и Бобров
наклонились к Маякину и тихо начали о чем-то говорить.
«Опека...» — уловил Фома одно слово...
— Я в уме! — сказал он, откидываясь на спинку стула и глядя
на купцов мутными глазами. — Я понимаю, чего хотел. Хотел сказать правду...
Хотел обличить вас...
Его вновь охватило волнение, и он вдруг дернул руки, пытаясь
освободить их.
— Э-э! Погоди! — воскликнул Бобров, хватая его за плечи. —
Придержите-ка его.
— Ну, держите! — с тоской и горечью сказал Фома. —
Держите...
— Сиди смирно! — сурово крикнул крестный.
Фома замолчал. Всё, что он сделал, — ни к чему повело, его
речи не пошатнули купцов. Вот они окружают его плотной толпой, и ему не видно
ничего из-за них. Они спокойны, тверды, относятся к нему как к буяну и что-то
замышляют против него. Он чувствовал себя раздавленным этой темной массой
крепких духом, умных людей... Сам себе он казался теперь чужим и не понимающим
того, что он сделал этим людям и зачем сделал. Он даже чувствовал обидное
что-то, похожее на стыд за себя пред собой. У него першило в горле, и в груди
точно какая-то пыль осыпала сердце его, и оно билось тяжело, неровно. Он
медленно и раздумчиво повторял, не глядя ни на кого:
— Хотел сказать правду...
— Дурак! — презрительно сказал Маякин. — Какую ты можешь
сказать правду? Что ты понимаешь?
— У меня сердце изболело... Нет, я правду чувствовал!
Кто-то сказал:
— По речам его очень видно, что помутился он разумом...
— Правду говорить — не всякому дано — сурово и поучительно
заговорил Яков Тарасович, подняв руку кверху. — Ежели ты чувствовал — это
пустяки! И корова чувствует, когда, ей хвост ломают. А ты — пойми! Всё пойми! И
врага пойми... Ты догадайся, о чем он во сне думает, тогда и валяй!
По обыкновению Маякин увлекся было изложением своей
философии, но, вовремя поняв, что побежденного бою не учат, остановился. Фома
тупо посмотрел на него — и странно закачал головой...
— Отстань от меня! — жалобно попросил Фома. — Всё ваше! Ну —
чего еще вам?
Все внимательно прислушивались к его речам, и в этом
внимании было что-то предубежденное, зловещее...
— Жил я, — говорил Фома глухим голосом. — Смотрел... Нарвало
у меня в сердце. И вот — прорвался нарыв... Теперь я обессилел совсем! Точно
вся кровь вытекла...
Он говорил однотонно, бесцветно, и речь его походила на
бред...
Яков Тарасович засмеялся.
— Что же, ты думал языком гору слизать? Накопил злобы на
клопа, а пошел на медведя? Так, что ли? Юродивый!.. Отец бы твой видел тебя
теперь— эх!
— А все-таки, — вдруг уверенно и громко сказал Фома, и вновь
глаза его вспыхнули, — все-таки — ваша во всем вина! Вы испортили жизнь! Вы всё
стеснили... от вас удушье... от вас! И хоть слаба моя правда против вас, а
все-таки — правда! Вы — окаянные! Будь вы прокляты все...
Он забился на стуле, пытаясь освободить руки, и закричал,
свирепо сверкая глазами:
— Развяжите руки!
Его окружили теснее; лица купцов стали строже, и Резников
внушительно сказал ему:
— Не шуми, не буянь! Скоро в городе будем... Не срамись да и
нас не срами... Не прямо же с пристани — в сумасшедший дом тебя?
— Да-а?! — воскликнул Фома. — Так вы меня в сумасшедший
до-ом?
Ему не ответили. Он посмотрел на их лица и поник головой.
— Веди себя смирно, — развяжем!.. — сказал кто-то.
