Сталин несколько раз прерывал нас, говорил: «Садитесь», – а потом сказал о себе в третьем лице:
– Хотите присвоить товарищу Сталину генералиссимуса. Зачем это нужно товарищу Сталину? Товарищу Сталину это не нужно. Товарищ Сталин и без этого имеет авторитет. Это вам нужны звания для авторитета. Товарищу Сталину не нужны никакие звания для авторитета. Подумаешь, нашли звание для товарища Сталина – генералиссимус… Вы маршалы, и я маршал, вы что, меня хотите выставить из маршалов? В какие-то генералиссимусы? Что это за звание? Переведите мне.
Пришлось тащить разные исторические книги и статуты и объяснять, что это в четвертый раз в истории русской армии после Меньшикова и еще кого-то и Суворова.
В конце концов, он согласился. Но во всей этой сцене была очень характерная для поведения Сталина противоречивость: пренебрежение ко всякому блеску, ко всякому формальному чинопочитанию и в то же время чрезвычайное высокомерие, прятавшееся за той скромностью, которая паче гордости».
Весьма важный, уточняющий штрих в эту сцену внесло свидетельство Рокоссовского, который потом вспоминал, что Сталин согласие дал после того, как он заявил: «Товарищ Сталин, вы маршал, и я маршал, вы меня наказать не сможете!»
В точку попал многомудрый Рокоссовский. Более всех самых звонких званий Сталину было важно исключительное право всех казнить или миловать. Так что через три дня после парада Победы 27 июня 1945 г . специальным Указом Президиума Верховного Совета СССР главный в стране специалист в партийной и международной области, лучший друг детей и физкультурников стал еще и генералиссимусом в сфере военных наук. Накануне Сталина «уговорили» принять еще и второй орден «Победы» (ну как же: у Жукова и Василевского уже были два). От вторичного присвоения Золотой Звезды Героя Советского Союза без пяти минут генералиссимус отказался наотрез, резонно заявив: «Я же в атаку с винтовкой наперевес не ходил и героизма не проявлял».
Тех же, кто во время войны «находился» и не раз «проявлял», Сталин решил побыстрее развести в разные стороны. Часть армии под страшным секретом литерными эшелонами уже перебрасывалась через всю страну на восток: там требовалось самым срочным образом разобраться с Японией и успеть – пока все не прибрали к рукам янки – утвердиться в Дальневосточном регионе. Судьбу незадействованных в новой войне солдат и офицеров, больше теперь нужных не армии, а разрушенному народному хозяйству, решили буквально в канун парада в Москве, на сессии Верховного Совета СССР. Заслушав на ней доклад начальника Генерального штаба генерала армии А. Антонова, депутаты приняли Закон о демобилизации старших возрастов личного состава действующей армии. По этому закону, например, уже в конце 1945 г . «маковская» четверка уменьшилась ровно наполовину: старослужащие Загитов и Бобров, начавшие тянуть армейскую лямку еще до войны, отправились по домам. Для остальных демобилизация оттянулась на два, а то и три года.
Отстранение неудобных
Для многих участников штурма Рейхстага, оставленных на действительной, это обернулось заметным осложнением отношений с непосредственным, а то и с еще более высокопоставленным начальством. Причин тому было несколько. Одни не вписались или даже не хотели вписываться в созданный командованием и политорганами миф. Другие хоть и помалкивали, но все равно оставались при этом нежелательными свидетелями. Третьи, оказавшись волей случая на виду у всей страны, вызвали у своих менее замеченных наверху командиров острый приступ ревности. Нечто подобное произошло с Неустроевым. После парада Победы Главное политическое управление командировало его на Урал. В Свердловском обкоме партии капитану вручили план встреч с рабочими прославленных заводских коллективов, которые своим трудом ковали победу, обеспечивали фронт боевой техникой. Более месяца Неустроев ездил по Уралу: из района в район, с завода на завод, со встречи на встречу, где люди внимательно слушали его рассказ о берлинских боях, о штурме Рейхстага. В конце командировки Неустроев, получив соответствующее разрешение обкома, на несколько дней заехал в родные места, в деревню Талицу. Горькой получилась встреча с домом. Позже капитан вспоминал: «Мы отдали фронту все. Сами едим картошку, и ту не досыта, – говорили мне земляки, когда у меня заходил разговор по душам. – Но это бы ничего. Горе людское в другом… Мало вернется домой… единицы, почти в каждом доме похоронки. Вот в чем беда…»
[129] И действительно, к кому бы из своих друзей или знакомых ни заходил комбат на своей малой родине, везде только и слышал одно и то же страшное слово: убит…
Сколько же лучших своих сыновей оставила на полях сражений Россия!
Только в конце августа вернулся капитан Неустроев в Германию, к месту своей службы. А там – новый сюрприз.
Из воспоминаний С. Неустроева: «Полковник Зинченко встретил меня упреками: „Где был два месяца? Кто тебе разрешил? Почему я ничего не знал?“ – и т. д. и т. п. Я был вынужден резко ответить ему: „Главное политическое управление Советской Армии командировало меня на Урал. А вот почему они не попросили у вас разрешения, вы, товарищ полковник, сами спросите у них“. После моего ответа Зинченко окончательно вышел из себя. Вскоре командир полка добился от генерала Шатилова согласия перевести меня в 469-й полк к полковнику Мо-чалову… В то время мне было непонятно, для чего это делал Федор Матвеевич… Истинную причину перевода мне объяснил полковник Мочалов… После моего доклада по прибытии он спросил: „Ну что, Зинченко тебя выгнал?“ – „Да нет, товарищ полковник, не выгнал, а просто обиделся на меня, что я уехал без его ведома на Урал“. – „Брось, Неустроев, оправдывать полковника Зинченко. Я его знаю, он любит быть только первым. Война закончилась, батальон в атаки поднимать не надо – вот и выгнал. Ты ему сейчас не нужен…“»
[130]
Ревность ревностью, а думается, был у полковника Зинченко еще один повод для недовольства, навеянный с дивизионного и корпусного штабов, а может даже и из самого Главпура. Невольно оказавшись вдали от контролирующего командного ока, комбат на своих многочисленных встречах с уральскими рабочими, конечно же, рассказывал правду и о штурме, и о водружении знамени. Что, естественно, шло вразрез с уже вовсю утверждавшейся начальственной версией. Правда, еще не все было ладно с исполнителями. Зато со Знаменем Победы в Москве уже разобрались. Стяг, так и не допущенный к участию в параде 24 июня 1945 г ., вместе со знаменами тех частей и соединений, которые по окончании войны расформировывались, находился на вечном хранении в Центральном музее Красной Армии (так он тогда назывался). Трофейные фашистские флаги, которые бросали к подножию мавзолея Ленина и ногам стоящих на нем Сталина и его соратников, также переправили в хранилище музея. Знамя Победы с 12 июля 1945 г . появилось в экспозиции одного из залов. Несколько позже к нему «под бочок» скромно пристроили несколько штурмовых флажков – из тех немногих, что сохранились на Рейхстаговском фронтоне. Потом все оттенили и несколькими сваленными в витрине трофейными полотнищами (их сегодня в Центральном музее хранится около 800). О тех же знаменах, которые под свист пуль, рискуя жизнью, несли к Рейхстагу маковцы и другие непосредственные участники штурма, предпочли вообще не поминать. Так оказалось покойней для официальной версии, которую хоть и топорно, но весьма удобно для себя слепили ее создатели и вдохновители.
