К дому прилегала усадьба. Сразу за его задней стеной, в метре от стены, шумели мощные деревья парка. Лишь некоторые из них упали от старости, перегородив могучими сырыми телами аллею, ведущую к церкви. Каменную церковь с двухметровой толщины стенами умудрились сразу после революции взорвать местные безбожники-коммунисты. Пробили взрывами огромные две дыры, одну в стене, другую сбоку купола, но церковь устояла. И краснокирпичная, как Брестская крепость, церковь и не думала разрушаться дальше, вцепилась в пейзаж, поросла деревьями, но присутствовала. Со своими культяпками и ранами она была более убедительна, чем все церковные новоделы в России, вместе взятые, включая храм Христа Спасителя в Москве. Я уверен: в эту церковь спускается сам Христос, посидеть там невидимо на скамье под исстрадавшимися сводами.
Выйдя из церкви через одну из пробоин, можно оказаться на тропинке, ведущей к очень большому пруду. Если очистить подход к пруду от камышей, можно устроить там мостки и приличную купальню. Пруд с трёх сторон окружает плохо проходимый лес, и тянется он на добрые восемьдесят километров, говорили мне местные. Лес совсем дикий, с волками, медведями и, может быть, Бабой-ягой или ядовитой Красной Шапочкой. Если они ещё водятся вообще… шапочки эти…
Домом и усадьбой соблазнил меня местный управляющий. Некогда он был председателем совхоза, последним в ряду председателей, а потом стал директором, а далее управляющим. «Сам бы его взял, — сказал он, — да… — тут он замялся, не назвал причины и только рукой махнул: — Вот вам он как раз подходит…»
На самом деле мне, декларировавшему чуть ли не шестьдесят лет подряд презрение к собственности, этот дом-призрак был не впору, не из моей мечты. Но в тот короткий период — от осени до следующего лета — сын-младенец, красавица-жена заставили меня размечтаться о другой судьбе. Сейчас я иронически улыбаюсь этакой печоринской русской лермонтовской улыбочкой над собой, наивным, глупым мужиком. А еще в тюрьме сидел, эх ты!.. Клюнул на семейное счастье. И что б ты там делал, наблюдал бы, как долго и нудно рассеивается туман над прудом, сидел бы с маленьким сыном на крыльце, ожидая из Москвы красавицу-жену актрису… Приедет сегодня или подвыпьет и не сядет за руль, да ты сам ей запретишь садиться. А сын не будет засыпать, и ты будешь ходить по всем своим холодным, незаконченным, неотремонтированным залам, прижимая тёплого сына к себе…
За церковью расположилось семейное кладбище — могильные плиты князей С., нескольких поколений владельцев усадьбы и дома. После революции изрядная часть семьи сумела просочиться за границу, двое умерли в Париже, один — в Лондоне.
Старая барыня С. рискнула остаться в усадьбе, мужики и бабы тогда ещё многолюдной деревни её не тронут, правильно решила барыня. Она ведь приглашала деревенских детей на Пасху и Рождество, угощала, учила их грамоте. Барыню считали справедливой. Но, на лихую беду барыни, вернулись с войны солдаты, промаявшиеся на войне по три-четыре года. Председатель местного комитета бедноты однажды привязал барыню к телеге, запряжённой двумя лошадьми, и вскачь пронесся со старухой по дороге на Сергиев Посад. Где именно она испустила дух, никто не понял. Потомки этого председателя до сих пор живут в крайнем от дороги доме. У них трактор. Зарабатывают они своим трактором. Призрак барыни, говорят, не раз встречали на дороге в Сергиев Посад.
Жена моя привезла туда модных архитекторов. Архитекторы полазали в доме, поснимали его на мобильные телефоны. Потом сказали, что проще снести дом и построить новый. Я сказал, что нет, дело не пойдет, дом мне именно и дорог. Жена обиделась, архитекторы надулись, а чего надулись, ведь денег всё равно никаких не было.
Летом меня там покусали в голову слепни, поскольку там пасутся крестьянские козы. Управляющий за небольшие деньги нанял бригаду таджиков, и они закрыли все окна и один угол крыши толстым пластиком, сделали примитивную ограду, скорее предохраняющую от скота, а не от людей.
В октябре жена и её мать отдельно от меня приехали и вкопали вокруг дома десятка три саженцев яблонь. И это было последнее действие нашей семьи на этой территории. Потому что потом семья затрещала и распалась. Барин из меня не получился, как и муж.
Дом-призрак так и стоит там, невидимый летом, видимый только зимой. Во взорванной церкви всё так же часто бывает Христос. А по дороге из Сергиева Посада бредет домой окровавленная старая барыня.
Савенко и Звегинцовы
Самое крупное приключение моей жизни, повлиявшее на мою судьбу, случилось не со мной и задолго до моего рождения, ещё в XIX веке, в 1886 или в 1887 году. Тогда сорокашестилетний помещик, генерал-лейтенант, тайный советник, губернатор и прочая и прочая, Иван Александрович Звегинцов посетил свою в прошлом дворовую девку, — солдатку Варвару Петровну Савенко (фамилия мужа), жившую уже в уездном городе Боброве, в сущности, рукой подать от его имения в Масловке, через дорогу (теперь это трасса «Дон»).
В них была старая связь. Когда Ивану Александровичу было тридцать, а Варваре — двадцать, и она прислуживала в фамильном гнезде Звегинцовых в имении у слободы Масловка, они горели во взаимном пламени любви оба.
Неизвестно, в какой степени тут Иван Александрович следовал старшему своему брату Владимиру, сбежавшему в Париж с красавицей чужой женой Варварой Дмитриевной Римской-Корсаковой, или эти две Варвары — совпадение?
Тогда, в 1871 году, Иван Александрович добился, чтобы мужа Варвары Ивана, Прокофьева сына, Савенко сдали в солдаты, якобы за невыплату податей. Ивана, Прокопьева сына, Савенко считали в слободе Масловка бездельником и «праздно шатающимся». Да, собственно, так и было. Уже был в этой книге приведен официальный документ — обращение Варвары к Воронежскому губернатору, к которому присовокуплен документ, свидетельствующий о том, какое мнение о нём имела община Масловки. Праздношатающийся, от таких масловскому обществу один вред.
В отсутствие Ивана Савенко Варвара прижила от Ивана Александровича двоих детей. (Вспомним: из выписки «О нравах»: «В крестьянской среде незаконнорождённых детей рожали преимущественно солдатки — замужние женщины, мужей которых на очень долгий срок государство забирало в армию».)
А потом их, Ивана Александровича и Варвару, разбросало порознь. У него была своя жизнь, помещика, мужа, отца, государственного служащего высочайшего ранга. У нее — своя, матери, жены солдата, возвратившегося из армии.
И вот, случайно или, может быть, неслучайно, встретились опять в уездном городе, где она живет, Варвара и барин. Вероятно, он приехал туда один, в бричке, вожжи в руках. Дорога до сих пор красива.
В Боброве должно было пахнуть навозом. Лошадь ведь была единственным средством передвижения и тягловой силой в поле, и потому везде должно было пахнуть лошадью и её жизнедеятельностью. Лошади жили рядом с людьми.
Всё ещё красивая тридцатипятилетняя солдатка опять зажгла Ивана Александровича, и плодом их любви, их той встречи явился сын Иван — мой дед. Где они его сделали? Не знаю, может в той же бричке.
Покладистый отставной рядовой Савенко записал новорождённого (как и двух прижитых в его отсутствие детей Варвары) на свою фамилию. Судя по всему, он был мужик лёгкий и неглупый. И он ведь знал, что «в крестьянской среде незаконнорождённых рожали преимущественно солдатки», — раз мы знаем, значит и он знал.
