– Лерка, нам обеим, похоже, досталось. Если ты думаешь, что я и правда ощущаю себя принцессой, то ты ошибаешься. Тебе сложно представить, как это – жить, не имея права расстроить свою мать. Когда все, что ты скажешь или сделаешь, будет исследоваться под микроскопом. Мать за свое реноме боялась, она же должна быть всегда на хорошем счету. Хотя какое ей дело до того, что о ней другие люди подумают? Она же вершительница судеб! Перед ней все заискивают, начиная от мэра, заканчивая уборщицей в гастрономе. Как бы там ни было, она должна быть женщиной с безупречной репутацией. А я должна была соответствовать. Особенно она за меня взялась после бегства отца с этой чертовой куклой, Лерочкой. Блин, они ведь тогда уже несколько лет были разведены! Но в каждой кухне мусолилась животрепещущая тема о том, как ее «Павел Семенович сбежал с заезжей шлюхой». Скажи, тебе никогда не приходило в голову, что наш город ненасытный? Что ни сделай, тебя всегда обсуждают. Особенно если ты выделяешься чем-то. Если хорош, завидуют и ждут, что ты с треском слетишь со своего пьедестала; если сделаешь что-то не так, как все, замусолят, затрут твое имя, наградят нелестными прилагательными, прилепят клички и прозвища, от которых потом не отмоешься. Мне плохо было, а я не имела права хандрить, потому что все считали, что я как сыр в масле катаюсь. Вот и ты туда же, хотя мою мамочку знаешь не хуже меня. Сыр-то сыр, но в золотой мышеловке. Знаешь, почему она меня отпустила в Москву? Не только потому, что боялась наших встреч с отцом, хотя и этого, наверное, тоже. Она устала, я думаю, все время сверяться по городскому компасу. Сама она безупречная, да, но контролировать меня, повзрослевшую, у нее уже не было сил. Да и тебя тоже. Ты, став маминой воспитанницей, должна была демонстрировать блеск ее педагогических талантов. А ты всегда ее в этом разочаровывала: в институт поступать не стала, хорошо хоть, романов не крутила, но… дело молодое. В общем, боялась она. Ты знаешь, отец рассказал мне мамину историю, и теперь мне, конечно, понятно, почему она такая. Оказаться с матерью на Севере, в маленьком поселке, где твое выживание зависит от того, как к тебе относятся окружающие: защитят тебя или прогонят – а твое поведение напрямую зависит от твоего выживания… Страшно ей было, за себя и за меня, всю жизнь безотчетно страшно.
– Ладно, хватит болтать. Телефон твой где? Давай быстро звони отцу, пока он совсем не уехал, а я пока салат нарежу, целый день ничего не жрала, голодная, ужас! Так и похудеть недолго, – Ларка уже успокоилась, смыла расплывшийся макияж (в расплывшемся она выглядела очень трогательно), запихнула в рот оставшийся блин и деловито занялась редиской, обламывая с нее остатки чахлой ботвы.
– Да, позвоню сейчас. И маме нужно позвонить. Вот кого только я не обидела за день! Урожайный денечек выдался, ничего не скажешь. Зато я сегодня столько хлама из квартиры выкинула, и вещи Вадима собрала. Сразу легче стало.
– Ммм, то-то я гляжу, как-то пусто стало. Ничего, нового натащим, да ведь? Видела его сегодня, кстати. Ничего в нем не изменилось, как был придурком, так и остался.
– Ну почему «придурком»? Перестань!
– Чего перестать-то? Есть у меня собственное мнение? Есть. Я соблюдала приличия, пока он был твоим парнем, а теперь чего? А теперь я сказать могу. Вадик твой – маменькин сынок, мамочка вокруг него круги нарезала, по всему видать. Вот ты знала, сколько он денег своей матери в Пермь отсылал? Не знала, поди. А я слышала, как он говорил, что вы не поедете в Аргентину, потому что ему никогда денег не накопить, почти все матери отсылает, а живут на твои.
– Ну, он помогает матери, почему не помогать, он же взрослый сын…
– Так добро бы она нуждалась, на лекарство бы ей не хватало или на хлеб. Ага, щас! Она в Карловы Вары хотела, на курорт! Вот и получается, что ее курорты отчасти тобой оплачивались. Вадик твой такой благодетель, а жили на твои копеечки.
– Ну и ладно, мне не жалко. Я правда не знала, но это же не криминал. Я же у него не спрашивала специально, как у нас будет обстоять с деньгами. Вот деньги как-то и тратились.
– А еще… – Ларка явно вошла в раж, но все же прикусила язык. – Ладно, на сегодня достаточно открытий. – она взялась накрывать на стол. – Давай поедим, Тань. Не могу уже больше, столько разговоров за один день. К тому же не хочу нашим городским кумушкам уподобляться, которые только и трут чужие кости.
Таня, хотя и не хотела есть, поддалась ее напору. Они захрустели салатом, пахнувшим летними надеждами. На удивление, все оказалось очень аппетитным.
– Знаешь, что я подумала? – отложив вилку, сказала Татьяна. – Я съезжу к ним завтра. Поеду и проведу с ними день. С матерью и отцом. По телефону всего не скажешь.
– Угу, ты молодец, но отцу все же позвони, чего ты тянешь. Если ты ему всякой фигни наговорила, да еще из дому спровадила, исправлять надо. – Ларка развернулась всем своим могучим корпусом, схватила телефон и сунула прямо Тане под нос.
– Да не спровадила я… Да, сказала лишнего. Знаешь, когда столько лет молчать о важном, как прорвется, не остановишь.
– Угу, звони давай, – Ларка упорно тыкала в нее телефоном, не переставая жевать, и Таня поддалась.
– Пап, привет… Ты где? К Твери уже подъезжаешь? Ты прости меня, я, знаешь, не права была. Ты, конечно, полное право имеешь любить свою Лерочку, как любил и любишь. Я груба была. Пап, ты прав. Особенно про чужие ботинки. Как я могу тебя судить? Я приеду завтра. У меня осталась еще пара дней отпуска. Я приеду, тебя повидаю и маму. Чтобы так, не по телефону. Хорошо? Давай, пока.
Электричкой до Твери, а там еще автобус. Маршрут хорошо знакомый, хоть и ездила нечасто. Было такое, они с Вадиком надумали приехать на машине, но мама категорически запретила. «Уволь меня от лицезрения твоего хахаля», – отрезала она. Уверения в том, что это не хахаль, а практически муж, потому что давно живут вместе, она не приняла. «Хочешь приехать, приезжай одна или с Ларкой», – разговор на этом закончился.
Таня взяла билет на «Ласточку»: так значительно быстрее и комфортнее. По крайней мере сохраняется ощущение, что кусочек Москвы какое-то время с тобой, не сразу погружаешься в унылую атмосферу глубинки. До чего же она не любила эту атмосферу. Тоска, неотвязная, жгучая тоска… Дурацкое сравнение, но, садясь в электричку, а тем более в автобус, следующий в их городок, она чувствовала себя заключенным, которого ненадолго выпускали вдохнуть свободы, а теперь заставляют вернуться назад, в неволю.
Но пока она сидела в «Ласточке», под перестук колес думала о том, что рассказал ей отец. О маминой нелегкой судьбе, о том, что и ему наверняка пришлось хлебнуть. Про своего отца. Он всегда молчал, да и когда было спрашивать?
А ведь отец прав, каждый любит как может, пришла мысль. Она вот так: глупо, по-детски доверчиво, вверяя себя другому. Наверное, зря вверяя. Но по-другому не получалось, да и хотела ли научиться?.. Может, и правда глупо стыдиться любви, как бы она ни проявлялась? Это же просто чувство, желание быть с кем-то. Гораздо более тревожным и печальным стало для нее открытие, что желание быть с кем-то вытеснило обуревавшее ее когда-то желание состояться.
