«Вспомни, с какими амбициями ты уезжала в Москву. Ты хотела устроиться в хорошую частную школу, хотела учить одаренных детей, думала о работе редактора на телевидении, мечтала еще поучиться журналистике или поступить в литературный институт. Где это все? Встретив Вадима, ты забыла обо всех своих намерениях, остались только его мечты. Он-то, пока вы жили вместе, получил второе высшее по экономике, и сейчас у него есть все возможности построить свой бизнес, как он всегда хотел. С Юлечкиной поддержкой у него теперь точно получится. А ты с чем осталась? С его постерами на стене? И старыми летними рубашками? Не густо… Ну и что. Зато опыт. Такой потрясающий опыт. Когда еще так доподлинно узнаешь, что такое потерять себя».
Когда вот это началось? Подмена своих желаний его желаниями? У нее не было такого ощущения, что она теряет себя. Вообще не было. Просто сначала было очень тревожно, потом – эйфория от счастья, а потом… Потом просто жизнь вдвоем. Работа, поездки, праздники, по утрам – торопливые завтраки и эта его дурацкая привычка подолгу торчать в туалете, что особенно раздражало, когда каждая минута на счету; другая его привычка – немедленно включать телевизор, как только он плюхался на диван; они вместе смотрели какие-то фильмы, она – обычно привалившись к его плечу, он – с вечным телефоном или айпадом в руках.
Тане всегда казалось, что им нравится одно и то же. Она легко соглашалась с тем, что «Антониони – это депрессивный и правдивый ответ на необоснованный оптимизм и вечный обман Феллини», что только Висконти можно было бы доверить экранизацию «Братьев Карамазовых», что Трифонов намного круче любимца публики Мацуева, «которого сделала реклама», что отдыхать нужно только там, где пока еще не ступала нога туриста, а ужинать только у проверенного ресторатора. Вадим так уверенно и веско высказывал свое мнение, что ей даже не приходило в голову размышлять над его суждениями. Она соглашалась даже тогда, когда в некоторых вопросах его взгляды казались ей странноватыми. Для нее он был очевидно умнее, решительнее, взрослее, чем она. Он знал все, в том числе и о ней, по крайней мере она так думала. И она всегда полагалась на него. Например, в ресторане именно он делал заказ, и она соглашалась – да, это самое вкусное и необычное. Он придумывал то, что никогда бы не пришло ей в голову. Он был заботлив, когда замечал, что ей плохо. Он был участлив, когда у кого-то случалась беда, это так трогало. Когда боязнь потерять его отступала, она была спокойна и счастлива. Ценила ли она это? Скорее нет. Но почему так случилось, что страх, потерять его, страх не отпускающий ее ни на минуту в первые месяцы знакомства, в первые годы совместной жизни (ведь прожили они больше шести лет), превратился в странную уверенность, что они вместе навсегда?
Родной город встретил Таню какой-то совершенно удручающей грязью. Если москвичи думают, что у них грязная весна, то они просто никогда не были в марте в глубинке. Что же касается ее города… Даже когда вскрывалась река, даже когда появлялась нежная зелень, он угнетал ее своей убогостью. Если кто хочет застрелиться, думала она, лучшего места и не найти. Самые подходящие декорации для развязки любой житейской трагедии.
Когда кто-то из москвичей отпускал шуточки на тему «нет жизни за пределами МКАД», ей было совсем не смешно. Она знала об этом не из дурацких шуточек, а по собственному опыту. Совсем недавно это была ее жизнь – которой не было. Увы, от этого городишки никуда ей не деться: она здесь родилась, и, где бы ни жила потом, все равно корни останутся корнями. Она уехала отсюда семь лет назад, но все, что она впитала здесь: страх, стыд, состояние, близкое к депрессии, – это уже, наверное, диагноз. Никакое, даже самое смелое перемещение в пространстве, волшебства не совершит.
Таня медленно шла по знакомым улицам. Взгляд скользил по облезлым заборам. Хоть бы покрасили их, что ли… Церкви… Немногие их них стали храмами, большинство так и остались складами, в которые были превращены вскоре после революции. В магазинах пахло прогорклым маслом и залежалым сыром. Грязь, грязь, грязь и разруха. И бедность, конечно, – не та, что определяется зарплатой, а бедность духовная. Таня хорошо помнила принятые здесь подходы: «Если у меня что-то есть, то я тебе не дам», «Если у тебя что-то есть, чего нет у меня, значит ты жулик», «Захотел – значит наглый», «Для себя – значит эгоист», «Сам не сделаю, но того, кто сделает, обязательно обосру с ног до головы» (Она мысленно попросила у отца прощение за нелитературное выражение, но ведь по-другому и не скажешь, да?)
«Ну что, дорогая, не отводи глаз, смотри. Это твоя родина», – сказала она себе.
Сначала к отцу. До четырех еще час, не будем маму отрывать от важных дел. Черт, телефон сел, как всегда некстати. Где там он живет, у Василия Павловича?
Она зашла в гастроном, ведь «все про всех знают» уборщицы и кассирши.
– Не подскажите, Василий Павлович где живет?
– Так вон, дом с белой крышей. Видишь? Там квартира двенадцать, – смутно знакомая ей кассирша, ровесница ее матери, махнув пухлой рукой, сверкнула золотыми зубами. – Ты к отцу, что ль, Татьяна Батьковна?
– Ну да, к нему, он же у Василия Павловича живет?
– Да, у него. Они друг без друга не могут, два старикана. Хотя твой еще ничего, подвял немного, что наш укроп, но все ж не совсем развалина. – она залилась громким смехом. – Стой, ты куда пошла-то? Не ходи туда. Нет там его, – остановила она Таню, которая уже собиралась выйти.
– Как нет? А где он?
– Где, где! В больнице. Как вчера из Москвы вернулся, так на вокзале и прихватило его. Отвезли в больничку, короче. Вечером там докторов никого не было. Но с утра посмотрели твоего папашу, вроде ничего, говорят, оклемается.
– Так я тогда в больницу… – растерялась Таня.
– Ну да, иди, конечно.
Выходя, она услышала в спину:
– Доводят сначала отцов до приступа, а потом приезжают и кудахчут. Вот молодежь пошла!
Сердце так бухало, что мешало ей думать. Где у них больница-то? Как быстрее добежать: проулками или вдоль реки? Побежала проулками, увязая старыми гриндерсами в грязи. Потом поняла, что надо к реке свернуть, там асфальт, быстрее получится.
Подбегая к больнице, она вспомнила, как сама лежала там в инфекционном. В груди все сжалось от предчувствия беды. Если, просто гуляя по городу, хотелось застрелиться, то про больницу что уж говорить. Все в городе знали, наверное даже младенцы, что выздороветь в этих стенах точно нельзя. А вот окончательно потерять здоровье, веру в жизнь и надежду – это пожалуйста.
В больнице были неприемные часы, но Таня, сама себе удивляясь, безапелляционным тоном заявила молодой санитарке: «Мне можно» – сбросила обувь и пуховик и прямо в носках побежала на пост. К счастью, там дежурила баба Даша, которую она хорошо знала.
– Баб Даш, дорогая, здрасте, папа где? Что с ним?
– Тише, чего ты раскричалась, милая, присядь. Тихий час, отдыхают все. Чего примчалась? Нормально все, не переживай. Ну, приступ у него был сердечный, бывает такое. Он хоть и молодой у тебя, но жизнь-то всегда нездоровую вел. Курить вот стал сильно на пару с Палычем своим. Переживательный, опять же. Вот и шалит сердечко. Дочка, он сейчас поспит, а как проснется, ты ему скажи, чтоб не курил больше, а то он же докторов не слушает, шутит все. А шутить нельзя уже. В молодости шутить надо было. Если он хочет, чтобы стучало сердечко, пусть бережет его, сигаретами не травит. Про другое я и не говорю, и так понятно. Никита Сергеевич предлагал ему в профилактории полежать в Твери, прокапаться, диета опять же. Чего удивляешься? Так доктора нашего нового зовут, и все почему-то улыбаются. А он совсем на того Никиту не похож. Тот был боров, а этот щу-у-упленький, интеллигент. К вечеру обход будет делать, посмотришь. Вот что, пойдем пока, чаю тебе сделаю, а то ты вообще на человека не похожа, аж с лица спала, переживательная, что твой отец. Пойдем, заварю тебе мяты с душицею, маленько успокоишься, а эти пусть поспят немного. Им полезно поспать, а то полночи ходят чего-то, ходят…
