Таня пошла за бабой Дашей в сестринскую. Ей стало легче. В городе говорили: баба Даша не даст умереть: любого выходит, и доктора не нужны. Как бы там ни было, родственники пациентов надеялись только на бабу Дашу. «Сколько ж ей лет?» – подумала Таня. Уже в ее детстве она была старой. Старая, а работает… И уж если на то пошло, городку их занюханному следовало бы гордиться не золотошвеями, обшивающими генеральские погоны, а бабой Дашей, потерявшей всех своих детей и мужа в послевоенные сталинские годы. Даже это ее не сломило: она сохранила в себе столько любви, что хватило бы на несколько поколений.
У бабы Даши она зарядила телефон, выпила душистого чаю, отогрелась и поверила, что все и правда будет хорошо.
Отец забеспокоился, когда увидел ее серое даже после целительного разговора бабой Дашей лицо:
– Танечка, дочка, ну что ты, не волнуйся, вообще ничего страшного. Я даже в больницу ехать не хотел. Но на скорой фельдшер молодой, перестраховался, говорит: «В больницу надо». А чего в больницу-то? Раз есть сердце, так оно и болеть должно иногда. Поболит и перестанет. Мы же знаем: «У всего есть предел, в том числе у печали…» – так что все пройдет, милая.
– Пап, ты, когда волнуешься, сразу Бродского начинаешь цитировать. Ты не волнуйся, тебе вредно. Тебе покой нужен. – она гладила его по белой руке, казавшейся почти детской на больничном одеяле.
– Правда? Не замечал. Да брось, кому нужен этот покой. Я думал над твоими словами, дочка. И мне кажется, что ты очень права: я застрял в этом покое, я в нем увяз. Я держусь за него, точно он может меня спасти, держусь за прошлое, за воспоминания о Лерочке… хм… о Валерии Дмитриевне…
– Папа, перестань, прости, я была не права. Называй ее как хочешь. Ну да, она взрослая, но любил-то ты в ней Лерочку, вот и люби дальше. – Таню смущало его перевозбужденное состояние, хотелось гладить и гладить его по руке, как ребенка, чтобы он успокоился и затих.
– Зря я себе говорю, Танюшка: «Старый дурак, что уж тебе осталось? Коньяк тебя не прикончил, так жизнь добьет…» Зря говорю: «Мне без нее…» Зря сам себя в болото загоняю. Вот мне доктор сказал, что курить надо бросить. Я сначала посмеялся: ну куда уж привычки менять, в моем-то возрасте. А потом подумал: если все-таки жить решиться, так, пожалуй, он прав – надо бросать. Ты знаешь, что я сделаю первым делом, когда отсюда выберусь?
– Нет. И что ты сделаешь? – она улыбнулась, липкий страх потерять отца все больше отступал.
– Я, Тань, отвечу на их письма… – вид у него стал лукавый и гордый. – Меня каждый год зовут выступить на конференции, а я всегда отказывался. В этом году она будет проходить в Венеции поздним октябрем, в городе, который так любил Иосиф Александрович. Так вот, в этот раз я отвечу согласием! Я поеду! Я сделаю доклад я увижу Венецию своими глазами. Помнишь: «Так смолкают оркестры. Город сродни попытке воздуха удержать ноту от тишины, и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры, плохо освещены». Я буду там! Я увижу эти улочки и каналы, узнаю Венецию сам, а не только через элегантные, гениальные, но чужие строфы. Ты знаешь, сколько написано о Венеции? Если собрать все произведения, получится величественное художественное полотно. А я… я буду бродить в тишине и слышать гулкий стук моих башмаков.
– Это прекрасно, пап, замечательная идея! Я очень рада за тебя. Но давай так: сначала лечение, покой, профилакторий…
– Какой профилакторий, дочка? Надо успеть жить! Глупо это – помереть бояться. Жить пора. Я ведь так много не сделал. Отнял у самого себя столько лет жизни. Топил свою жизнь в алкоголе. Как я мог? Транжира, преступник! У меня нет больше ни одной лишней минуты, чтобы тратить впустую. Скоро придет доктор, и я скажу ему, что совершенно здоров. Так ведь, Михаил Степанович, верно? – обратился он к соседу. – Что лежать здесь, ожидая конца, который все равно рано или поздно придет.
– Ну, я так пока полежу, Семеныч, нету уж сил этой краской в цеху дышать да дома постоянный гундеж жены слушать. Здесь как-то спокойнее. Все ж присмотрят, глядишь, еще протяну немного, хоть отосплюсь тут.
Пожилой рабочий, изъеденный морщинами, нарочито перевернулся на другой бок, явно не разделяя оптимизма Таниного отца. А тот продолжал свое:
– Ну да, ну да, может, и не стоит ждать, а прямо сейчас поговорить с доктором? – он стал неловко выбираться из-под одеяла.
– Папа, перестань, пожалуйста. Ложись давай, я сама поговорю с доктором. Если он здесь, то прямо сейчас и поговорю.
Ее стало тревожить неестественное возбуждение отца. Она вышла в больничный коридор в растерянности и пошла искать ординаторскую: баба Даша отлучилась, спросить было не у кого.
Ординаторская оказалась такой же обшарпанной, как и палата, где лежал отец, и до неприличия захламленной. Доктор действительно нисколько не походил на своего знаменитого тезку. Когда Таня вошла, он смущенно оторвал взгляд от вороха бумаг и попытался сделать серьезный вид, выглядело это смешно, и она не сдержала улыбки. Но улыбка получилась доброй. Неуклюжее стремление Никиты Сергеевича казаться старше своего возраста рождало в ней желание защитить его от чего-то, от чего и самой не понять.
– Вы ко мне?
– К вам. Вы ведь лечащий врач моего отца, Павла Семеновича? – спросила она более официально, чем намеревалась, чтобы подыграть ему. – Меня зовут Татьяна. Как вы его находите? Он все время рвется в бой, хочет выписаться чуть ли не сегодня.
– У вашего отца стенокардия, и мы пока не провели все необходимые обследования. Нам необходимо снять ЭКГ при физической нагрузке, еще не пришел анализ на тропонин, и ему надо сдать анализы на гормоны: мы должны исключить дисфункцию щитовидной железы. Так что ему лучше остаться здесь, пока у нас не будет полной клинической картины, на основе которой ему будет предложено соответствующее лечение. Конечно, если выяснится, что ваш отец нуждается в операции, мы направим его в Тверь, а возможно, в Москву или Санкт-Петербург. У нас, к сожалению, недостаточно оборудования для полноценной диагностики и лечения, – ближе к концу монолога решимость молодого доктора слегка уменьшилась.
– Никита Сергеевич, я в этом городе родилась и хорошо знаю, как тут все устроено. А вы, видимо, у нас недавно. Скорее всего, учились в одной из столиц – в Москве или в Петербурге…
– Нет, в Твери, – он покраснел. – Я сам из Ржева, но учился в Тверской медицинской академии. И да, я здесь недавно. У вас, я бы сказал, неплохая больница, только оборудования ей недостает и ремонт, конечно, требуется.
Он вдруг улыбнулся, и Таня поняла, что они примерно ровесники, может быть, он чуть постарше. Волосы взлохмачены, сразу видно, что непослушные, тщательно выскобленный подбородок с крошечным порезом на левой щеке, серьезные беспокойные глаза, кажется серые, и тонкая шея, торчащая из белого халата. Красивые длинные пальцы, такие бывают у музыкантов. Ее так и подмывало спросить: «Музыкалка? Мама заставляла?» – но она решила не смущать парня и все-таки сохранять дистанцию. В конце концов, от него зависела жизнь ее отца.
