– Ну, я не знаю… Мне кажется, дело не в баловстве. Просто вы не реагируете на его выплески, замираете, молчите. А он ждет вашей реакции. Когда я помогала учительнице в начальной школе, там дети из неблагополучных семей все время нападали на своих одноклассников, да и на меня тоже, но уже тогда я понимала, что им просто плохо и они хотят, чтобы все почувствовали, как это, когда тебе плохо. Но при этом они все равно ждут, чтобы их кто-то остановил. Им на самом деле вовсе не хотелось быть злыми, просто им было больно. Вот и Егору все еще больно, отсюда и его всплески.
На том конце установилась какая-то странная тишина, Тане даже показалось, что связь прервалась.
– Алло, вы слышите меня?
– Слышу, Татьяна, конечно, слышу, – вздохнула Вознесенская. – Так вы можете прийти? Желательно завтра. Я понимаю, что слишком напираю, и Лариса сказала, что вы загружены, а у меня скоро съемки, причем не в Москве, и я не могу не ехать, понимаете.
– Да ничем я не загружена, я приду. Давайте попробуем. Но если не получится… что поделать. Только можно я все-таки русским языком с ним тоже позанимаюсь? Мне репетитором как-то сподручнее. Он же не младенец, я и не знаю, что с такими детьми делать, если не учить их.
Осенью, когда дождливый сентябрь уже основательно смыл летнюю пыль, а вместе с ней и часть желтых листьев, ее отец снова попал в больницу – сердце. Никита Сергеевич, которому она немедленно позвонила (от отца все равно, кроме очередных цитат, ничего не дождешься), в этот раз говорил озабоченно. Он категорически возражал против поездки в конце октября, тем более на конференцию. Однако Павел Семенович был, как всегда, оптимистично настроен и не собирался мириться с ограничениями, продиктованными приступом.
Никита Сергеевич наивно, но настоятельно советовал дочери “успокивающе повлиять на больного”. И вот ей вновь приходилось проделывать весь этот печальный путь домой.
– Папа, ну как же так? Что на этот раз? Чего ты так разволновался? – Таня сидела у постели, зачем-то то и дело поправляя подушки. Она не знала, как себя вести. Хотелось отвести глаза от стареющего отцовского лица, от его ищущего взгляда: он все высматривал в ее лице признаки надежды, которую негде было взять.
– Дочка, как я рад тебе! Вот видишь, снова прихватило Василий Павлович чего-то переполошился и «скорую» вызвал. А зачем скорую? Мне же нельзя болеть. У меня потрясающий доклад получается, Танюш. Вот жалко, бумаги не со мной, а то бы я тебе зачитал, – отец заволновался и зачем-то полез в облезлую больничную тумбочку. Когда она открылась, оттуда, к удивлению Тани, покатились апельсины. Павел Семенович заторопился встать и собрать их.
– Папа, лежи, я сама подниму. Ложись, я сказала. Ну что ж ты неугомонный такой! – Таня обогнула кровать и стала собирать оранжевые мячики. – Откуда у тебя апельсины-то?
– Откуда? Я не знаю, дочка. А-а-а, вспомнил, это же соседка наша принесла, Наталья. Вчера еще. Только я их не ем. Возьми себе, я уже раз забыл о них и опять забуду.
– Папа, я должна с тобой серьезно поговорить. Ты просто послушай меня внимательно, хорошо? – ей вдруг подумалось, что она похожа на мать, которой, чтобы уговорить своего непослушного малыша, нужно быть спокойной и твердой. – Никита Сергеевич считает, что тебе нельзя никуда ехать.
– Что? Но как же мой доклад, дочка? Ну что вы придумываете? Вы что, боитесь, что я там умру? Так мы все умрем когда-нибудь. Если не сейчас, то через пять-десять лет: «Мы боимся смерти, посмертной казни. Нам знаком при жизни предмет боязни: пустота вероятней и хуже ада». Неужели я должен отказаться от важного для меня дела ради странного компромисса – продлить себе жизнь еще на несколько лет? И почему вы все решили, что я непременно умру?
– Папа, никто не говорит, что ты умрешь. Просто сама поездка – очевидный стресс для тебя, а еще выступление. Ты будешь волноваться…
– Ну конечно же, буду. Ведь это так важно! Я уже давно хотел сделать эти важные акценты. Дело в том, что многие неправильно включают в культурно-лингвистические категории…
– Дорогой мой папочка, я понимаю. Но и ты меня пойми. Вот ты сейчас с такой легкостью распоряжаешься своей жизнью: захочу – умру, но сделаю важный доклад, не захочу – не умру, но в любом случае мне важно поехать туда любой ценой. А мне-то ты что прикажешь делать? Спокойно относиться к тому, как ты разрушаешь себя вот такими вот решениями? Я же дочь твоя, мне страшно не сделать для тебя то, что я должна сделать как дочь, как близкий тебе человек.
– Танечка, дочка. Но жить-то когда? И ради чего? Что же мне остается? Трястись из-за моего слабого сердца и не жить из-за страха умереть? Кому я нужен, старик.
– Мне нужен, папа! Я хочу, чтобы ты жил, и жил как можно дольше, потому что ты вовсе еще не так стар, как живописуешь. Ты нужен мне, нам… – ее решимость сдувалась. Есть ли у нее право узурпировать жизнь отца, не разрешая ему распорядиться ею по своему усмотрению? Как поступить? Разрешить ему убить себя поездкой, а потом мучительно носить в себе вину за случившееся? Как же она ненавидела запах этой старой больницы, стены которой были пропитаны безысходностью?
– Что, если он не послушается меня? Чем можно поддержать его сердце, если он все же поедет? – Таня смотрела на молодого кардиолога с надеждой. – Я не знаю, как убедить его. Понимаете, он же и правда многое в этой жизни не сделал из того, что всегда хотел. Могу ли я лишить его этого? Ну кто я? Я же всего лишь дочка его. Он совсем меня не слушается.
Осеннее солнце, заглянув в неуютный кабинет, застало там двоих растерянных детей: девушку, накручивающую на палец непослушную прядь, и совсем еще молодого парня, которому так хотелось выглядеть опытным доктором.
Таня не помнила, кто из них предложил пойти попить кофе, не помнила, о чем еще они говорили в тот день. Голова шла кругом, ей хотелось, чтобы кто-то за нее совершил этот выбор. Никита рисовал на салфетках аорту, желудочки и клапаны, что-то объяснял, записывал названия препаратов, перечеркивал и писал новые. Его кофе давно остыл, к пирогу он не притронулся. Таня кивала и ждала, что вот сейчас он скажет, что с таким набором лекарств ее папа точно выживет, даже если будет взбираться на Эверест. Она не помнила, как они перешли на «ты», зато помнила, как одновременно зазвонили их мобильники. Ей звонила мама, ему – из больницы.
Маме, конечно, немедленно доложили не только о госпитализации Павла Семеновича, но и о том, что ее дочь «кокетничает в кафе с молодым доктором». Потому и набрала она номер дочери: изрядно воодушевившись, ждала ее домой с подробностями.
Дома Таня пропускала мимо ушей настойчивые вопросы о докторе. Ей хотелось говорить совсем о другом.
– Никита говорит, что опасно, что нужно отговаривать, а я не знаю, как поступить, ведь папа очень хочет поехать…
В ответ мать произнесла дежурную фразу: «Слушай Никиту Сергеевичу, он врач, ему лучше знать» – и переключилась на свою любимую тему: «Ты опять ничего не ешь, выглядишь как дохлятина, ни один мужчина на тебя не посмотрит». Ничего не менялось.
