Несмотря на то что они с отцом легли поздно (Таня решила переночевать у него, обратный путь с Гришей был бы для нее невыносим), спала она плохо: все время прислушивалась, дышит ли папа. Дышит, дышит! Какой он все-таки умничка! Теперь и Никита будет спокоен, и мама, может быть, снова начнет разговаривать. Она. Таня, никого не подвела своим решением, которое ей так нелегко далось.
В восемь утра позвонила Ларка, вырвав ее из сна. Быстро, чтобы не разбудить отца, Таня ответила и услышала в трубке раздражающе бодрый вопль подруги:
– Не, ну ты что, спишь, что ли?
– Ты обладела, Лара? Восемь утра! – прошептала Таня, пытаясь натянуть свитер, чтобы выйти на кухню.
– А что такого? Должна же я знать, что с вами все в порядке. Как Павел Семенович? Слушай, этот твой Гриша просто отпад! Ты видела, как он на тебя смотрел? Видела? Ты вообще поняла, что он влюблен в тебя по уши?
– Ну подожди, не так быстро. С папой все хорошо. Устал, но вроде бы ничего, справился. Про Гришу ты не сочиняй, ничего такого…
– Нет, ну ты кому мозги компостируешь? Заметила, как она похож на молодого Цыганова, ну просто одно лицо! Он, когда за тобой зашел, я аж обалдела, думала, сам Цыганов заехал. Это ж такая харизма! И однозначно запал на тебя. Даже не спорь со мной, подруга.
С трудом свернув разговор, Таня заглянула в холодильник, который, разумеется, был пуст, за исключением открытого майонеза, прогоркшего сливочного масла и остатков кетчупа. Чтобы накормить отца завтраком, надо было выйти в магазин, чего ей совсем не хотелось. Наверняка кассирши уже в курсе, что отец вернулся живым. Но все обошлось. Кассирша была незнакомая, и купить продукты удалось без расспросов и комментариев.
Пока шла обратно, думала о том, когда лучше позвонить Никите. Она не помнила, дежурит он сегодня или отсыпается. Не хотелось бы разбудить его, если у него выходной, и так она чувствовала себя виноватой, что втянула его в эту историю. Но с другой стороны, он ведь наверняка знает, что его непослушный больной вернулся, и ждет новостей.
Крутила в руках телефон и медлила.
«Ну что ты медлишь, звони, – подталкивал внутренний голос. А, ну понятно, почему ты откладываешь. Вовсе не потому, что боишься его разбудить. Ты ведь догадываешься, как он к тебе относится, но совсем не чувствуешь к нему того, что чувствуешь к Грише».
Вот про Гришу ей думать совсем не хотелось. Она просто умирала от желания быть раскованной в его присутствии, но у нее ничего не получалось. И в общем-то понятно почему: она боялась дважды наступить на одни грабли.
Никита позвонил сам, извинившись за ранний звонок. Он был таким довольным! Подробно расспросил, как выглядит Павел Семенович, как спал, как дышал ночью, и рвался зайти навестить его. В его голосе слышалось облегчение, и Таня поняла, в каком напряжении он жил этот последний месяц. Но… они сблизились за это время, и теперь ей придется нести ответственность за это сближение.
Конечно, она не могла возражать против того, чтобы Никита навестил отца. Возражать было бы странно. Папу надо осмотреть, да и потом, наверное, все же правильно вместе как-то отметить окончание этого рискованного мероприятия.
Никита пришел быстро, глаза уставшие, лицо осунувшееся. Таня с трудом подавила в себе желание обнять его худые плечи, пригладить встрепанный чуб, захотелось отогреть его, расслабить. Не решилась: побоялась, что он не так ее поймет. И потом, они еще ни разу другу к другу не прикасались, и она побоялась инициировать еще большее сближение.
Павел Семенович еще спал. Решили не будить, сели на кухне пошептаться.
– Ты извини, что пришлось втянуть тебя в эту историю…
Таня принялась заваривать чай. Поискала пакетики, но, конечно же, не нашла, пришлось все делать чинно: ополаскивать красиво расписанный заварочный чайник кипятком, потом пару чайных ложек черного, еще ложку зеленого (папа всегда так делал). С трудом нашла чашки: папа любил пить чай из пиалушек, а ей они не нравились.
– Да нет, что ты. Я много об этом думал. Нас же учат, что здоровье – это самое главное. Что надо сохранять его ценой… ну, не знаю, ценой всего. Но ведь здоровье не самоценность. Жизнь – да, самоценна, и действительно важно, как человек ее проживает. Я сначала был в ужасе, что вы с Павлом Семеновичем вообще обсуждаете такую возможность, а потом поговорил с Кириллом Федоровичем, это мой отчим, и он меня поддержал, сказал, что человек сам может решить, что для него важнее, особенно когда он осознает все риски и последствия своих решений. Мне показалось, что Павел Семенович осознает.
– А я знаю твоего отчима. Мы случайно встретились в электричке, представляешь? Удивительный он старик…
– Почему старик? Он ненамного старше твоего отца. – Никита, как всегда, ничего не ел, хотя Таня поджарила ему яичницу, порезала сыр, помидоры, на столе лежало печенье, – только чай пил.
Таня смутилась, даже сахар просыпала.
– Ой, прости, конечно, не старик. Это я так его назвала про себя, когда он со мной заговорил. Он, кстати, тогда мне очень помог, сказав, что «мать – это навсегда». Я тогда решила, что и дочь – это навсегда, и мне стало гораздо легче выдерживать мамины обиды. А то раньше, когда она переставала со мной разговаривать, мне казалось, что мир рухнул, так было страшно. А теперь… тоже страшно, конечно, но мир не рушится. Два дня назад она узнала, что папа уехал… Представляешь, так орала в трубку, что все вокруг слышали, какая я идиотка. Со мной истерика случилась при всех, Егорку напугала.
– Алевтина Андреевна тоже сложный пациент… – Никита улыбнулся, и ей снова захотелось обнять его, улыбка у него была совсем мальчишечья, даже ямочки появлялись, хотя, казалось, откуда бы им взяться на таких худых щеках. – Вот уж на удивление упрямый человек. Работает на износ, не соблюдает режим, но требует от меня, чтобы ее сердце сохраняло «функциональность». Она хочет, чтобы всегда было так, как ей нужно, и никак иначе. Твоя мама из тех, кто реки вспять может повернуть, если посчитает, что так будет правильно. А уж в области советов и рекомендаций по самым разным вопросам ей вообще нет равных.
– Кому ты рассказываешь? – она даже рассмеялась, узнав, что Никита тоже пострадал от ее мамы. Бедному парню, вероятно, потребовалось немало сил, чтобы сопротивляться ее наставлениям. – Наш директор, наверное, тебе кучу советов надавала, как переструктурировать работу в отделении, да и личных тоже.
– Было дело. И один из них, между прочим, оказался весьма кстати, я не жалею, что ему последовал.
– Это какой же?
– Присмотреться к ее дочери. Она столько слов о тебе сказала хороших: и какая ты умная, и сколько она в тебя вложила, и как ты умеешь все делать, и какая ты чуткая, как тонко чувствуешь, и какая упорная! В общем много хорошего, и, главное, все оказалось правдой, – он снова обезоруживающе улыбнулся.
Таня помрачнела, настроение сразу испортилось.
– Я рада, что мамины попытки меня сосватать тебя не напрягли. Но знаешь, как печально осознавать, что тобой распоряжаются, будто ты вещь, объект материнских вложений, это во-первых, а во-вторых, больно осознавать, что мне самой мама никогда не говорила хороших, добрых слов. Никогда, ни единого разу я не слышала похвалы в свой адрес. Например, два дня назад она назвала меня глупой и бездушной. Ну да, она разозлилась, испугалась, что с отцом может что-то случиться, но все же это так несправедливо и… да, больно, – у нее снова навернулись слезы на глаза, и она задрала голову вверх, чтобы не дать им выкатиться. – А между тем хоть что-то хорошее о себе необходимо знать каждому человеку. Только так, чтобы это было искренне. Я этим обделена. Все, кто маму знал, либо льстили мне, либо отмалчивались, держались подальше. Вот спроси меня, что я знаю о себе? Ноль. Ничего я о себе не знаю. И знаешь, что самое паршивое? Что я готова отдаться с потрохами любому человеку, кто скажет мне о том, какая я на самом деле.
