Эта глава получилась самой серьёзной из всех, поскольку затрагивает очень важный вопрос. По сути, само широкое распространение уныния в обителях говорит о том, что в глубине души монастырь воспринимается насельниками как гиблое место. С другой стороны, продолжать находиться в таком гиблом месте можно, только обладая надеждой и верой в лучшее будущее. Всё равно духовная адаптация должна происходить. Находиться в монастыре только из-за материальных причин нереально трудно, если речь идёт о монахах, а не о трудниках, которые часто живут при монастырях из-за проблем с жильём. Опускаться не хочется, поэтому иногда и оседают в монастырях, оставляя его при любом удобном случае. Но постриг – дело довольно серьёзное даже сейчас, когда можно спокойно взять и уйти – двери тюрьмы открыты. Современные монахи действительно пытаются соответствовать некоторому идеальному образу, знакомому верующим по многочисленным примерам из житийной и подвижнической литературы. Но ничего не выходит, максимум – следование уставу приводит к определённому ортодоксальному стилю, причём не только внешнему, но и внутреннему. Поэтому наиболее успешные монахи обладают хорошим актёрским дарованием. Однако при ближайшем рассмотрении и проснувшемся критическом мышлении хорошо заметна узость и серость монахов, а также их обусловленность, когда православие является концептуальной тюрьмой, накладывающей оковы не только на тело, но и на дух. В прошлом ортодоксальный стиль был универсален для больших территорий и считался не просто каноничным, но единственным в своём роде – иные традиции были далече и «от лукавого». Сейчас же монашество выглядит отличной реконструкцией и психологически непростой субкультурой, замкнутой в ограниченность своего дискурса и невозможной для любого поступательного развития. Смоковница ещё цветёт, но плодов уже не приносит.
Отсюда и уныние. Эта особенность не только современного монашества – ещё Игнатий Брянчанинов замечал, что его рясофорные современники более других страстей терзаемы тлетворным духом уныния. Правда, он не описывал причины такого уныния (пеняя, как всегда, на беса), хотя они на поверхности – молиться, поститься и послушаться это объективно чрезвычайно унылое времяпровождение, несмотря на громкие заявления и убедительные декларации о «радости молитвы». Возможно, раньше жизнь была настолько суровой, что было не до уныния – нужно было уметь выживать в тяжёлых условиях. И молитва действительно была чрезвычайно востребованной активной психотерапией. Но жизнь постепенно менялась – уровень стресса в обществе значительно просел, а комфорт повысился. Но с уменьшением драйва и опасностей повысился уровень депрессии, которая уже названа в обществе болезнью двадцать первого века. Сегодня монахи в своих кельях приобрели относительный покой и как бы «удобно» устроились в жизни. При этом стали понимать, что какие-то жизненные блага и развлечения пройдут мимо них. И услужливо предоставленные им удобства идут в комплекте с весьма жесткими и тяжёлыми ограничениями, из которых главным является даже не целибат, а ограничение в свободе передвижений.
Представьте, что вас посадили в тюрьму или поселение на пожизненный срок. Вам запрещено покидать место поселения, заводить семьи и надлежит повиноваться режиму содержания. Вместо этого вы должны играть роль «духовного» человека, от чего зависит ваше место в монашеской иерархии, и единственной доступной вам радостью является молитва. Естественно, для нормального человека это не повод для радости и он, скорее всего, будет унывать. С одной стороны, жизнь монаха устроена – есть кров над головой, миска супа, необременительное (чаще всего) послушание. В случае чего его подлечат и вставят зубы, дадут одежду и предметы личной гигиены и даже отпуск на Афон и Иерусалим. С другой стороны, монах не испытает радости отцовства и не держит жизнь в своих руках, доверяя её течение старцам и духовникам. А молитва и служба – они действительно доставляют своего рода «радость». Сама служба – достаточно сложный процесс, требующий внимания и сосредоточенности. Ты поёшь, читаешь часами и по окончании служб испытываешь удовлетворение и облегчение, как будто полностью выговорился перед Богом и выполнил свой важный общественный долг. Есть такое. Без службы и клироса я вряд ли продержался бы в монастыре так долго.
И кого-то такая жизнь может полностью устраивать. Мне одна монахиня говорила, что на самом деле такая жизнь удобнее. Люди, мол, и так работают от зари до зари, к пенсии зарабатывая себе квартиру вместе с геморроем. Как купленным рабам, им хватает заработанных денег ровно на месяц и иногда на ежегодную поездку к морю. При этом у мирянина огромное количество решаемых и нерешаемых проблем, которые приводят к преждевременному изнашиванию организма и ранней старости. «Будь как я, – говорила мне эта монахиня, – поспал, поел, помолился, что ещё надо?» Её слова воспринимались слабо, поскольку у неё самой были трое взрослых детей (два священника) и куча внуков, пенсия и постриг в почтенном возрасте. Человек действительно удобно устроился и особенно не унывал. Уныние – бич молодых подвижников. Хотя и старики в монастырях им болеют. Старец Ипполит говаривал так: «Некоторые говорят, что в монастырях для них рай, а я жил все пятьдесят лет, как в аду». Естественно, «адом» старец называл депрессивные состояния той или иной степени тяжести, которые традиция обзывает унынием. Для того чтобы эти депрессивные состояния победить, монаху нужно, во-первых, смириться со своим положением добровольного узника, а во-вторых – чем-то заполнить свою жизнь. Монашеский устав для мирян кажется неким подвигом, однако уверяю вас – весь этот сложный устав подчинён одной задаче: держать монаха в рамках, чтобы он не покинул монастырь. Все эти долгие службы заполняют тянущую и голодную пустоту внутри, а не являются обременительными веригами. Есть, конечно, и либеральные монастыри, которые хотят удержать людей с помощью относительной свободы. Но такой подход слабо оправдывает себя – легкий устав привлекает авантюристов и бездельников, и они всё равно уходят, если на горизонте замаячит более выгодная перспектива.
Но даже долгие красивые службы не избавляют подвижника от чувства тревоги, что он делает что-то не так и неправильно распоряжается своей жизнью. Такой парадокс: по сути, монашеский инфантилизм и отказ от борьбы за жизнь приводит не к покою, а наоборот – к беспокойству. В идеале, как декларируется, борьба за жизнь переносится из реальности в виртуальность, где монах в постах, молитвах и других подвигах стяжает благодать духа святаго. Но все эти «подвиги» переоцениваются не только внешними, но и самими монахами. Молитва лишь заполняет пустоту и не несёт особой радости, хотя в монашеских мануалах она расписывается как огонь свечи, без которой монах превращается в огарок. Может быть, в Средневековье молитва и приводила к виртуальной альтернативной жизни и собирала воедино разум в мире хаоса магического мышления.
Но сейчас такой альтернативной келейной жизни не существует именно как жизни и монах, обременяя себя молитвами, ничего особенного не приобретает. Это обременение даёт ему ощущение какого-то особенного долга перед Богом и обществом, однако нет никаких внятных доказательств, что этот долг вообще существует. Кроме деформирования самого характера подвизающегося, она не меняет его в лучшую сторону, мало того, своей текстовкой заталкивает подвижника прямиком в Средневековье – весьма отсталое и мрачное время. Если раньше анестезией при выдирании зубов был мощный удар по затылку, «вырубающий» больного, неужели вы думаете, что духовные практики отличались какой-то тонкостью? Ничему другому, кроме ненависти к миру, эти ушедшие в Средневековье «учителя» научить не могут. Ненависть и злоба – тоже энергия и тоже заполняет голодную пустоту. Это лучше, чем раздражение, которое возникает от недостатка энергии и является слабостью. Лучше злиться на дьявола и врагов православия, чем унывать, потому что уныние – это обессиливание. Благодаря выбранному образу жизни подвижник переформатировал свою эмоциональную жизнь, «приморозил» некоторые сильные чувства, ожидая, что в эту пустоту войдёт сам Бог. Но входит туда королева монашеских келий – уныние – вместе со своей свитой: леностью, страхом, отчаянием, слабостью, саможалением и сопровождающими высокий уровень стрессовых гормонов болезнями. Злоба всяко лучше, поэтому многие православные весьма агрессивны. Ещё пустоту заполняет страх разных масонов и злобных сатанистов, окружающих святую матушку-Русь. Это как бы разрешённые традицией страсти – ненавидеть врагов православия и бояться их происков. Огромный сегмент православного издательского рынка составляет играющая на этих страстях литература, порой весьма оголтелая.
