— Так почему бы не спрятаться, не отсидеться в безопасности?
— И в своем безумии.
— Хорошо, в безумии. Но почему бы и нет, после всего, что со мной сотворили?!
— Ах да. Ты тонко напомнила мне об одном упущении. Есть и четвертый прием камуфляжа: свалить вину на кого-нибудь другого. Тогда отпадает необходимость разбираться, что с тобой действительно сотворили другие и что ты сотворила сама — и творишь до сих пор.
Какая-то часть рассказа Деборы насчет порождения зла оказалась, по мнению врача, существенной и точной, но представшая в этом рассказе девушка-монстр выглядела совершенно незнакомой. Доктор требовала полного отчета о том, как ее пациентка отравляет жизнь младшей сестре, и Дебора волей-неволей призналась в своей детской ревности, на смену которой пришла отроческая любовь, омраченная упадком сил и угрызениями совести. Душевный недуг подкрадывался к Деборе не один год. Она описала свое к нему отношение; поведала, что от него страдают все, и в особенности Сьюзи, нежная и впечатлительная.
— Ты принуждаешь ее к зрительным и обонятельным галлюцинациям? Сеешь у нее сомнения в собственном здравомыслии, в реальных ощущениях?
— Нет, — ответила Дебора. — Болезнь — это не то, что тебе померещилось или послышалось… болезнь таится глубже. Я никогда не растолковывала сестре мои симптомы. Душевный недуг — это вулкан; пусть она сама разукрасит его склоны.
— Тебе по-прежнему зябко? — спросила доктор.
— Да, с той самой минуты, когда зарядили дожди и опустились ледяные туманы. На отделении не топят.
— Понимаешь, на улице… во внешнем мире… сейчас август. Небо ясное, солнце печет. К сожалению, холод и туман у тебя внутри.
Тут проснулась опухоль, разгневанная соперничеством других сил за союз с нею, и заявила о себе острой болью, которая пронзила ее владения, чтобы напомнить всем и вся, кто здесь пока еще главный. Согнувшись, Дебора охнула и задрожала. «А я тебя предупреждал», — бросил Цензор. До нее долетел удушливый запах эфира и хлороформа; она слышала, как стучит сердце.
— Когда моя сестра только появилась на свет, я попыталась ее убить, — сказала Дебора и сама удивилась, что эти слова не заглушили ее собственный голос. Пушечного залпа не случилось.
— Каким способом?
— Выбросить из окна. И была почти готова это сделать, но тут вошла мама и остановила меня.
— Родители тебя наказали?
— Нет. Об этом случае вообще никто не вспоминал.
К ней мало-помалу пришло опасливое чувство благодарности к родным, которые существовали бок о бок с чудовищем, но относились к нему как к человеческому существу.
— А после операции… — задумчиво начала доктор.
— Мы жили в залитом солнцем доме, куда перебрались на один год. Но, понимаете, чем бы меня ни задаривали, как ни баловали…
Дебора оказалась на грани слез, но болезнь тут же напомнила, что слезы свойственны только человеческим существам. «Ты не из их числа», — бросил Ир, и слезы высохли так же внезапно, как подступили.
— Ты обдумывала ее убийство?
— Да нет же! Я поднесла ее к окну и готова была выбросить.
— И родители никогда об этом не заговаривали, ни о чем не спрашивали?
— Нет. — Дебора знала, что они, скорее всего, признали очевидный факт и поспешили его захоронить, как труп.
Но она хорошо знала и кое-что другое: как, преследуя виновных, зловоние похороненной лжи будет висеть в воздухе, пока не напитает его затхлостью и порчей. В Ире была целая область под названием Трясина Страха. Как-то раз Дебору привел туда Лактамеон, чтобы показать ей скопившихся за долгие годы чудовищ и мертвецов из ее ночных кошмаров. Плыть туда пришлось сквозь почти монолитную почву.
Дебора тогда спросила: «Откуда такое жуткое зловоние?»
«От стыда и утаек, Легкокрылая, от стыда и утаек», — был ответ.
Теперь Дебору стал разбирать смех; доктор наклонилась к ней:
— Что такое? Возьми меня с собой.
— Простите, — сказала Дебора, — простите. Где-то завелся вор, который прознал, что люди зарывают и прячут золото и драгоценности. Представляете, какое у него будет лицо, когда он набредет на все, что захоронено мною?!
И они обе коротко рассмеялись.
Глава одиннадцатая
Когда на дежурство заступила вечерняя смена, Элен заняла позицию перед сестринской и принялась тяжело топать ногами. На шум вышла санитарка.
— Ну, что у вас еще, Элен?
— Дело закрыто, — ответила Элен. — Удары возвещают, что дело мистера Хоббса закрыто.
От ее надменной улыбки санитарка поджала губы и застыла. Считалось, что происшедшее держится в строгой тайне: вчера, вернувшись домой после смены, мистер Хоббс плотно затворил все окна и двери, а потом открыл газ. В замкнутом тюремно-монашеском четвертом отделении это стало известно всем, даже пребывавшим в прострации.
Больные — психопатки, сумасшедшие, дебилки, чокнутые, дурковатые — не обязаны были держаться в рамках приличий и соблюдать правило «о мертвых — либо хорошо, либо ничего». Если к физическим недостаткам здесь относились с определенным сочувствием, то смерть и связанные с ней условности вызывали только презрение. Элен как-то изрекла: «Дебил — это тот, у кого петля не выдержала» — ведь все они в разное время готовились наложить на себя руки, все с большим или меньшим рвением совершали суицидные попытки, все завидовали мертвым. В силу своего недуга каждая считала себя центром мироздания, и поступок Хоббса приравнивался к тому, что он всем им показывает язык, а они не могут дотянуться, чтобы надавать негодяю по роже.
Сейчас, когда заступила вечерняя смена, пациенткам не терпелось узнать, кто же займет место Хоббса. Первыми увидели новоприбывшего поджидавшие в холле; весть распространилась мгновенно.
— Да это же «нос»… новенький этот… опять «нос». — Это известие встречали почти физически ощутимым стоном.
«Носами» прозвали парней, которые вместо воинской повинности выбрали альтернативную службу. Это прозвище давным-давно дала им Ли Миллер, сказав: «Терпеть их не могу, этих альтернативщиков. За оружие браться не желают, вот правительство им в назидание и говорит: „Кто от службы нос воротит, тот пусть нюхнет либо психушки, либо тюряги!“». Элен расхохоталась, а кто-то поддакнул: «Стало быть, нас с вами эти носы и нюхнут».
Карла только шепнула:
— Я не против, чтобы меня в назидание использовали; хоть на что-то сгожусь, — и посмеялась с несвойственной ей горечью.
«Носов» обычно присылали парами.
— Думаю, правильней будет звать их «ноздрями», — уточнила педантичная Мэри, стирая кровь с невидимых стигм.
Больные рассмеялись, а Карла сказала:
— Кто угодно, только не Хоббс.
