Под их взглядами новичок совершил свой нелегкий первый проход по коридору. Парень был в ужасе. Заметив это, пациентки встретили его с гневным весельем. Констанция, посаженная в изолятор, заверещала; тогда Мэри во всеуслышанье объявила:
— Да он сейчас в обморок грохнется! — И с обидой добавила: — Вообрази, тут все — живые души.
— Боится от нас подцепить заразу, — сказала Дебора под общий смех: ведь Хоббс явно что-то здесь подцепил, отчего и погиб.
Теперь новичок, затесавшийся в стайку медперсонала, приближался к ним.
— Встаньте, сделайте одолжение, — обратилась одна из медсестер к группе больных, которые сидели вдоль стен холла и коридора.
Взглянув на «носа», Дебора изрекла:
— Препятствия.
Она имела в виду, что больные, которые, вытянув ноги, перегородили проход, образовали своего рода полосу препятствий и тем самым взялись — от имени армии — заменить собой «ужасы войны», чтобы альтернативная служба никому не казалась медом. Но сестры не поняли и даже не улыбнулись, а пошли дальше, на ходу убеждая больных не сидеть на полу. Но женщины знали, что это всего лишь проформа. Сидеть на полу не запрещалось, и персонал, в основном состоявший из провинциальных женушек, только в присутствии посетителей начинал кудахтать насчет пыли и сетовать на «непорядок».
Когда Констанция уже готовилась выть всю ночь напролет, дверь отделения распахнулась и вошел Макферсон. Пристально посмотрев на дежурного ординатора, Дебора заметила, что все как-то расслабились, и со значением произнесла:
— Надо было им сменить замок.
Она подумала, что поворот ключа и приход Макферсона были явлениями совершенно иного порядка в сравнении с тем, которое им предшествовало, — как будто речь шла совсем о других дверях и других замках. Она смутно чувствовала, что эти слова как-то причинили ей вред, и повторила их заново, ища виновника:
— Надо… было… им… сменить… замок.
Макферсон ответил:
— Не нравится мне разговор о ключах.
Карла огляделась, в точности как перед тем — Дебора, зная, что никто этого не понял, но у Макферсона непонимание не влекло за собой ни презрения, ни ненависти, ни других порицаний. Она безмолвно откинулась назад.
Макферсона встретили с радостью, но, поскольку эта эмоция выдавала уязвимость, ее старались прятать.
— Без этих ключей вы бы ничем не отличались от нас!
Но Макферсон только посмеялся, причем не над ними, а над собой.
— Мы и так мало чем отличаемся, — ответил он и скрылся в сестринской.
— Кого он хочет обмануть?! — воскликнула Элен.
Злобы в ее словах не было — она просто спешила восстановить только что пробитую им стену. Отвернувшись, Элен погрузилась в свое чистилище, а поскольку в воздухе по-прежнему витал образ Макферсона, ехидных замечаний насчет ее самоустранения не последовало. Но когда мимо еще раз прошествовали волхвы, в том числе и «нос», негнущийся, стиснувший зубы от страха, ни одна не удержалась от жестокости, которую считала, как и все другие, своей истинной, врожденной натурой. От его приближения Элен содрогнулась, Карла напустила на себя равнодушный вид, а Мэри, всегда доброжелательно-веселая, бросила:
— Смотрите, жертвы Хоббса: вот идет очередной любитель газа!
— Давайте назовем его Хоббсов Левиафан
[1] — в нем наверняка всякой дряни на целого кита хватит!
— Их религия запрещает самоубийство, — сообщила Сильвия со своего места у стены.
Тут все отделение погрузилось в тишину. За истекший год Сильвия не проронила ни звука; голос ее оказался лишенным всякого выражения, будто заговорила сама стена. В молчании все гадали, взаправду ли до их слуха донеслись человеческие слова, исходившие от недвижного и немого предмета больничной обстановки — от Сильвии. Каждая видела, как другие проверяют себя: она действительно это сказала или мне послышалось? Потом очнувшаяся от своей безучастности Ли Миллер направилась к сестринской и молотила в дверь до тех пор, пока в коридор не высунулась медсестра, словно раздосадованная приходом назойливого коммивояжера.
— Врача вызовите, — непререкаемо потребовала Ли Миллер. — Сильвия заговорила.
— Еще сводный отчет не готов, — отрезала медсестра и захлопнула дверь.
Ли забарабанила снова. Через некоторое время дверь отворилась.
— Ну?..
— Если не вызовете врача, сами же будете виноваты. Адамс точно придет — она всегда отзывается. В прошлый раз в три часа ночи примчалась, когда Сильвия заговорила!
— А с чего такие волнения, Миллер? — спросила медсестра. — Что она такого сказала?
— Да какая разница — вам не понять, это был обрывок фразы.
— О чем?
— Господи! Я вас умоляю!
Затесавшаяся между Сильвией и возбужденной Ли Миллер, Дебора понимала, какой глупостью звучит любая вырванная из разговора фраза. Сильвия выключила свой краткий, слабый проблеск света. Вокруг Ли возникла аура светотьмы, которая в Ире указывала на того, кто сделался танкутуку, что в буквальном переводе означало «неспрятанный», открытый всем стихиям и находящийся вдали от убежища. Ли вогнала себя в это жуткое состояние ради другого человека, от которого не дождешься ни похвалы, ни благодарности. Для такого человека в ирском языке тоже имелся особый термин, хотя и малоупотребительный: нэлак — безглазый. Деборе захотелось самой поблагодарить Ли за безглазость и неспрятанность. Ир отдавал должное Ли, а у Деборы не получалось выговорить подходящие слова.
Но что-то же нужно было делать. Ли осталась одна в этом мрачном месте под названием «Сопричастность» или «Реальность», и никто не мог ей помочь. Дебору, запертую, прямо как Сильвия, в неподвижном теле, утратившую родной язык, бросило в дрожь. Страх опять загонял ее в Ир — чем глубже, тем лучше, а огненный Антеррабей только хохотал.
«Будешь знать, как связываться с их миром! Тебя ждет Возмездие, предательница!» Путь в Ир оказался для нее закрыт.
«Нет! Нет! Я сойду с ума!» — закричала она Иру.
«Ты преклоняешься перед нэлак танкутуку, верно? Что ж, вот тебе земной мир. Пользуйся!»
Налетел черный ветер. Стены разверзлись, и мир стал переплетением теней. В поисках тени земной тверди, что дает опору, она лишь обманулась заново, когда этот жаркий мираж исчез; тогда она принялась искать глазами берег, но его унес ветер. Со всех сторон подступала ложь. Законы физики, твердые частицы оказались аннулированы, а жизненный опыт тактильных ощущений, движения, формы, тяжести, света свелся на нет. Дебора не знала, сидит она или стоит, где верх, где низ и откуда падает свет, который наносит ей укол за уколом. Она потеряла ощущение частей тела: не понимала, где у нее руки и как ими шевелить. Поскольку зрение беспорядочно кружило, исчезая и возвращаясь, она попыталась уцепиться за мысли, но лишь обнаружила, что напрочь забыла английский; даже ирский утратил всякий смысл. Память изменила ей полностью, а вслед за тем и рассудок, оставался лишь ускоряющийся бег смутных ощущений, неудержимых в отсутствие слов и мыслей. Эти ощущения предполагали нечто тайное и страшное, но она не могла этого уловить, потому что в конце концов перестала реагировать на что бы то ни было. Теперь оставался только безграничный ужас.
