«И Жерло тоже?»
«Несомненно».
В ужасе от своей разрушительной власти, Дебора вскрикнула и с тихим стоном упала на пол:
«Слишком много власти, слишком много зла. Не допусти, чтобы от этого страдали другие… только не от этого… только не от этого! Не от этого… не от…»
И вот она уже поднялась над собой, облачилась в ирское прозвание и положение, а потом, метя в низ живота и в пораженную опухолью плоть, раскисшую, как гнилая дыня, отпинала ту себя, что валялась на полу. Под скрип ритуального прощания небо за кованой решеткой отяжелело от мрака. Выглянув наружу, она поняла, что стоит не горбясь, прямо перед окном, и тихо молит: «Вы, все, дайте же мне умереть». Ополчись на нее все разом, ей — она это сознавала — пришел бы конец. Ни радость, ни счастье, ни покой, ни свобода не могли окупить этих страданий.
«Прикончите меня, Антеррабей, Синклит и все прочие. Раз и навсегда сокрушите меня при помощи этого мира!»
Снаружи включили свет; в замочной скважине заскрежетал ключ.
— Обычная проверка, — весело начала заступившая на смену медсестра, но при виде лица Деборы повернулась к своей помощнице, ожидавшей в коридоре. — Заканчивай обход и готовь холодное обертывание.
Дебора не разбирала, какой у нее вид в которой из двух ипостасей, но испытала огромное облегчение. Помощь пришла благодаря тому, что из-под маски, очевидно, просочилось нечто горестное.
— Из глазниц, что ли… — шепнула она людям, которые вскоре появились рядом.
Когда она поднялась вновь, кругом был непроглядный мрак. Дебора гигантской касаткой всплывала из донных глубин — из совсем иной стихии, с иными законами и погодными условиями. За окном, но уже не тем, которое отмеряло ранние сумерки, Земля вернулась в ночь, кроватей теперь стало две, а дальше — густая звездная тьма, стекло забрано решеткой, решетка забрана щитками, щитки пригнаны вплотную. Даже за этой тройной оконной маской виднелась чудесная ночь с пронзительно чистыми звездами. С соседней кровати донесся какой-то шорох.
— Кто здесь? — спросила Дебора.
— Пресвятая Дева на койке слева, — отозвалась Элен. — Венера Милосская — без рук и плоская.
— А у вас случалось такое, чтобы в глаз соринка попала, а вы в «ледяном мешке», как без рук? — Деборе вспомнилось, как ее порой донимали волоски, соринки или зуд — эти адские мелочи, которые вырастают до вселенских размеров, когда не можешь выпростать руку, чтобы от них отделаться.
— Я сама себе — соринка в глазу, — холодно ответила Элен, — да еще ты тут.
И Дебора умолкла, отдыхая после затяжного апокалипсиса. Мысли прояснились, и некоторое время она думала об Элен, лежавшей, как ее сестра-двойняшка, на соседней кровати. Притом что Элен отличалась желчностью и злобой, Дебора уважала ее за интеллект, а еще за то, что она, колючая и неуступчивая, прекратила донимать страдальца Эллиса. Почти все время Элен оставалась неконтактной, до нее было не достучаться; иногда она бросала пару язвительных фраз, которые внезапно разлетались на мелкие осколки, а порой проявляла агрессию, жестокую и непонятную. В свои минуты просветления Дебора незаметно для других безмолвно убеждалась, что Элен, тяжело больная, как и она сама, обладает непостижимой внутренней мощью, или силой воли, или неведомо каким еще качеством, необходимым для выздоровления. Элен могла добиться своего. По этим причинам Дебора относилась к ней со смешанным чувством зависти, уважения и страха.
Как-то раз и Дебора проявила жестокость к Элен: сказала, что у той есть все шансы на выздоровление, — и увидела, как грозно напряглось мускулистое тело. Тогда Дебора еще не целиком сознавала, что наносит ей травму. Рафинированным тоном Элен вполне логично ответила, что Деборе лучше отвалить, да побыстрее, а иначе она, Элен, раздробит ей череп, набитый дерьмом. Дебора еле унесла ноги.
Зажегся свет; после звездной ночной красоты каждая пациентка глухо застонала от убогого зрелища соседки и самой себя. Вошел Эллис, причем без сопровождения, и быстро направился к Элен, чтобы измерить пульс.
Обычно медсестры и санитары прямо с порога заговаривали с больными, чтобы исподволь обозначить присутствие внешнего мира, сделавшего их своими посланцами, а потом ожидали, что даже дезориентированные и неадекватные, хотя бы моргнув, засвидетельствуют их приход. Но внезапностью своего появления там, где требовалась особая чуткость, Эллис перегнул палку: когда он приблизился к Элен, чтобы пощупать пульс у нее на висках и внести в свой бланк соответствующие цифры, она резко отдернула голову от его руки. У больных, запеленатых в холодные простыни, движение головы оставалось единственной формой неповиновения; одной рукой Эллис прижимал ее лицо, а другой пытался нащупать слабый, едва ли не птичий пульс. И вновь она вырвалась. Тогда он слегка распрямился и с хладнокровной расчетливостью начал хлестать ее по лицу. Пощечины выходили прицельными и уверенными. Элен злобно плевалась мелкими брызгами, а Дебора наблюдала сцену, которой отныне суждено было стать для нее символом бесправия всех душевнобольных: очередная пощечина, спокойная и точная, очередной плевок — и так раз за разом. Плевки Элен даже не достигали цели, но после каждой попытки Эллис с размаху отвешивал ей удар в полную силу. Никаких других звуков слышно не было — только фырканье пересохших губ, тяжелое дыхание Элен и град пощечин. Напряжение было столь велико, что казалось, будто эти двое забыли обо всем на свете. Добившись послушания, Эллис измерил пульс обеим больным и вышел. Тут Элен слегка закашлялась, поперхнувшись кровью.
На другой день Дебора превратилась в свою ирскую супостатку — добровольную подругу по несчастью: безглазая и нагая, по-ирски она звалась нэлак танкутуку. Подойдя к дежурной сестре, она попросила устроить ей встречу с заведующим, когда тот придет подписывать назначения на следующую неделю.
— Зачем тебе с ним встречаться? — спросила сестра.
— Мне нужно кое-что ему рассказать.
— А конкретно?
— Что пацифист — это тот, кто бьет наотмашь.
Женщина вызвала старшую сестру. Разговор завели по второму кругу. Старшая сестра вызвала дневную дежурную по больнице; опять все сначала. Под потолком сгущалась туча, которая поплыла в сторону Возмездия, но Дебора не могла отказаться от мысли облегчить свою совесть, рассказав доктору, что она — свидетельница, а значит, оказалась, хотя и неявно, заодно и с победителем, и с жертвой.
Медперсонал воспринял это скептически, Деборе пришлось упрашивать, а туча между тем опускалась все ниже, да вдобавок налетел ветер. В конце концов разрешение было получено. Изо всех сил сохраняя, по земным меркам, видимость здравомыслия, чтобы у врача не возникло сомнений в ее правдивости, она изложила заведующему отделением все, чему стала свидетельницей. В своем рассказе она не выпячивала важность произошедшего и даже не заикалась о предрасположенностях Эллиса, которые, как она знала, держались в секрете хотя бы потому, что у него были ключи, а у пациенток — нет. Дебора уже закончила свой рассказ, а доктор так и остался сидеть, глядя на нее, как баран на новые ворота. По длительному опыту она знала, что он не видит тучу, не ежится под темным ветром, не чует близкого Возмездия. Он застыл в другом времени года — наверное, ближе к весне, под своим единоличным солнцем, лучи которого упирались в круг ее обзора, ее реальности, ее царства.
